День Литературы, 2003 № 09 (085) - [23]

Литература есть род воинского искусства, и только те писатели, кто правильно осознали себя и верно пожертвовали собой как воинами Слова, имеют право на Честь и Победу. Перед завершением этого нашего совместного перехода вспомним слова величайшего певца древности.

"Нет ничего худшего, чем блуждать в чужих краях".

Гомер

Вспомним, чтобы увидеть нашу прекрасную земную Родину как проекцию прекраснейшей Родины Небесной, и весь наш Путь — как страшный, почти невозможный, но единственно необходимый Путь возвращения отсюда туда.

Владимир Бушин ЛИЦА И МАСКИ

В лучезарной "Новой газете" было напечатано ослепительно-блистательное предисловие Евгения Евтушенко к выходящей в издательстве "Время" книге избранных стихов Владимира Луговского. Батюшки, а я и не знал, что Евтушенко всё еще в России да всё еще и продолжает сочинительствовать...

Чем же блещет его предисловие, чем ослепляет? Прежде всего, как всегда, редкостной концентрацией невежества, вздора и лжи. Начать с того, что он не знает фактов, о которых пишет. Например, уверяет, будто Луговской во время войны уехал в Ташкент. Там в 41-м укрылись многие. Вспомним хотя бы допризывника Юрия Трифонова — близкого друга Евтушенко. А сорокалетний Луговской показал войне свою, по выражению автора предисловия, "военную спину" и очутился еще дальше — в Алма-Ате. Евтушенко очень любил Луговского и Трифонова и потому сочинил для их оправдания изящный афоризм: "Дело не в географическом местонахождении наших тел, а в местонахождении наших душ". Разве не ослепительно? И почему только этот лозунг не висел в призывных пунктах СССР во время войны? Однако вот вопрос: если в ту пору местонахождением тел иных литературных мужиков призывного возраста были Ташкент и Алма-Ата, то не значит ли это, что местонахождением их душ были собственные пятки? Надо полагать, свой афоризм Евтушенко прилагает и к себе: дескать, бренное тело мое в сытой Америке, а бессмертная душа моя в голодной России и вместе с народом голодает.

Автор, как верный заединщик Чубайса и Новодворской, разумеется, гвоздит советское прошлое: "Луговской принадлежал к той эпохе, когда почти невозможно было выжить честному человеку без того, чтобы хоть за что-то, но не было бы стыдно." Разве не блистательный набор слов? Однако — ведь пальцем в небо, Евгений Александрович, ибо в любую эпоху, буквально в любую, и в жизни любого честного человека всегда найдется нечто такое, за что ему и стыдно, и горько, и отвратительно. Честный человек был Пушкин? Так вот он, дитя совсем иной эпохи, признавался:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,

Но строк печальных не смываю.

О, если бы Евтушенко, порочное дитя нашей эпохи, не смывал печальных и позорных строк своей жизни, а хоть что-нибудь перенял из пушкинского признания! Хоть крупицу отвращения к своей жизни, хотъ одну слезинку раскаяния за свои дела, хоть минуту трепета перед днем Страшного Суда...

Нет, он предпочитает казнить не себя, а эпоху, когда, мол, "благополучно выжившие делились только (!) на две категории — на делавших что-то стыдное по собственной инициативе или же ''под давлением обстоятельств". Поскольку, кроме этих двух, никаких иных категорий больше не было, то значит, весь народ, вся страна семьдесят лет творили нечто стыдное. Сам благополучно выживший поэт принадлежит, бесспорно, к первой категории — к добровольным творцам мерзостей. Впрочем, названные им две всеохватные категории имеют у него в свою очередь два подразделения: 1) палачи, 2) доносчики. Говорят, сам Евтушенко принадлежал ко второму подразделению первой категории, т.е. был добровольным доносчиком. А вот, допустим, Солженицын — тоже ко второму подразделению, но второй категории, т.е. стал сексотом "под давлением обстоятельств". (Впрочем, давление-то было пустяковое. Просто позвал опер и спросил: "Можете?" И Александр Исаевич тотчас: "Могу-с! У меня и кличка уже заготовлена — Ветров"). Солженицын рассказал о своем сексотстве сам в полубессмертном "Архипелаге", а о Евтушенко будто бы поведал в воспоминаниях генерал КГБ Судоплатов. Не знаю, не помню. Известно мне только, что его теща, мать первой жены Белы Ахмадулиной работала в КГБ, и поэт, как тоже рассказал сам, иногда получал там за нее зарплату. Однако, имея в виду его собственную градацию нашего общества, естественно задуматься: а за неё ли только получал?

Но если он не доносчик, то уж непременно палач, это не подлежит обсуждению. Причем, палач изощренный, просто садист. Ведь уже пятьдесят лет терзает советских людей своими сочинениями в стихах и прозе, кинофильмами, речами с трибун и телеэкранов, клятвами верности коммунизму, проклятиями его и просто словесным недержанием. Как же не палач?

Однако он о себе молчит, а продолжает о советской эпохе и о стране: "страшное время"... "эпоха террора"... "страна, уникальная в чудовищности своей истории"... От его ненависти к Советской стране не ускользает ничто — даже скульптуры на платформах станции метро "Площадь Революции", которые с пеной на губах он именует "бронзовыми истуканами". Ну правда, на этих "истуканах" они все помешались. А он тут же рассказывает парочку именно чудовищных историй. Одна такая: "Луговской, при жизни с такой щедростью помогавший молодым поэтам, помог мне и после смерти. Когда я написал стихотворение на смерть Пастернака "Ограда", напечатать его с посвящением в 1960 году было невозможно — Пастернака все газеты называли предателем..." Разумеется, это рутинное вранье. Ни одну газету, которая так называла бы умершего поэта, он назвать не может: их не было. Но дальше: "а на переделкинском кладбище лубянские фотографы, не стесняясь, снимали крупным планом тех, кто пришел попрощаться с поруганным поэтом". С чего бы это лубянские фотографы потеряли стеснительность, которая обязательна для них по должности? И вот: "Я обратился к вдове Луговского с просьбой разрешить мне напечатать стихи, явно описывающие портрет Пастернака, с посвящением Луговскому. Елена Леонидовна печально улыбнулась: "Володя не обидится...". Ну, Володе-то, конечно, поздновато было обижаться, но как могла пойти на этой известная своей веселостью вдова, которую и так обвиняли в том, что она угробила мужа, потащив тяжело больного человека в Ялту, на светский курорт. Как могла согласиться на такой кладбищенский маскарад? Кроме того, тогда прошло уже три года, как умер Луговской. Так не странно ли было внезапное появление столь запоздалых стихов, посвященных его памяти? И неужели вдова не спросила: "А что ж вы, Женечка, не написали тогда стихи на смерть Володи?" Да и с какими же глазами явился сам Евтушенко: на смерть Луговского стихов не написал, а вот на стихи о Пастернаке напялю маску вашего мужа... Наконец, а где и когда именно стихи с маской были напечатаны? И почему из них нет ни одной цитаты? Словом, история не только чудовищная, но и весьма сомнительная. Тем более, что, автор почему-то решился поведать её лишь теперь, спустя сорок с лишним лет. Что мешало сделать это хотя бы лет на 15-20 раньше?