День Литературы, 2003 № 06 (082) - [36]

Когда я это прочитал, я понял, почему Кублановский "не эмигрант". Не только потому, что сильно чувство родины, ее речи, ее земли (у Кублановского это и Север, и средняя полоса, и Крым). Но еще и потому, что некуда эмигрировать. Настоящий поэт может сегодня только мигрировать, в поисках тех духовных островков, где еще жива и нужна поэзия. Речь не о поэтических салонах, разумеется, а о духе поэзии, который дышит, где хочет, и все реже, слабее.

У Кублановского ее дух почти всегда интимно связан с русским православием:

Соловки от крови заржавели,

И Фавор на Анзере погас.

Что бы ветры белые ни пели,

Страшен будет их рассказ.

Но не то — в обители Кирилла:

Серебрится каждая стена,

Чудотворца зиждущая сила

тут не так осквернена...

Это сравнение Соловков и Кирилло-Белозерска, но это еще и поиск поэтического воздуха. Того, которым может дышать Кублановский.

У него нет собственно духовных стихов, и я заметил, что он никогда не обыгрывает в стихах строки молитв. И здесь он сдержан. Но религиозный пафос присутствует везде, иногда прорываясь с необыкновенной силой, как, например, в этом стихотворении, посвященном Соловкам:

Волны падают стена за стеной

под полярной раскаленной луной.

За вскипающею зыбью вдали

близок край не ставшей отчей земли.

Соловецкий островной карантин,

где Флоренский добывал желатин

В сальном ватнике на рыбьем меху

в продуваемом ветрами цеху.

Там на визг срываться чайкам легко,

ибо, каркая, берут высоко,

из-за пайки по-над массой морской

искушающие крестной тоской.

Все ничтожество усилий и дел

Человеческих, включая расстрел.

И отчаянные холод и мрак,

пронизавшие завод и барак...

Грех роптать, когда вдвойне повезло:

ни застенка, ни войны. Только зло,

причиненное в избытке отцу,

больно хлещет и теперь по лицу.

Преклонение, смятение и боль

продолжая перемалывать в соль,

в неуступчивой груди колотьба

гонит в рай на дармовые хлеба.

Распахну окно, за рамы держась,

крикну: "Отче!" — и замру, торопясь

сосчитать как много минет в ответ

световых непродолжительных лет.

А иногда он, напротив, проливается тихим, согревающим душу светом:

Вмещает и даль с васильками и рожью,

и рощу с пыльцой позолот

тот — с самою кроткою Матерью Божьей

родительский тусклый киот.

Прекрасные, трогательные и пронзительные строчки!

В моем представлении образ Кублановского раздваивается от великолепного стихотворца, несомненного мастера и даже в некотором роде стихотворного аристократа до смиренника, послушника, сторожа или служки в поэтическом храме, где ему любовно знакома каждая мелочь, где он может передвигаться в темноте, с закрытыми глазами и никогда не оступится. И странно: эти образы каким-то чудом не противоречат друг другу.

Елена Степанова В ОСТРОВАХ ОХОТНИКУ (Письмо Александру ПРОХАНОВУ)

Александр Андреевич, любезный наш "охотник в островах"! Охочий не только до красавиц бабочек, девочек, бабеночек, но и до разных иных сторон нашей прекрасной и яростной жизни. Проживающий эту жизнь взахлеб, остро, сильно, с упоением дикого зверя и описывающий ее, как любящий, активно мыслящий и действующий человек, имеющий свое представление о Пути (Дао) достижения желанной цели. Не Ваша вина (в иных случаях не только Ваша), что далеко не все столь яро волимые Ваши желания и думы исполняются. В конечном счете, на все Божья воля. Но Вы не остаетесь сторонним наблюдателем, и за то — слава Богу. Для того Всевышний и создал человека, наделив его подобно Себе даром творчества, чтобы тот строил свою жизнь в согласии с тем идеалом "праведного" мира, который, так или иначе, сложился в его голове. Оттого, думается, и не может быть любо Богу любое непротивление злу, против чего Вы так яростно восстаете и в публицистике, и в книгах, и в общественной работе.

Эта эпистола — не просто обычная "внутренняя" рецензия на Ваш роман "В островах охотник", хотя и написана она после того, как я, раздобыв на время эту книгу, с некоторым опозданием прочла ее. Повторюсь: Вы — мой писатель, эмоционально мой. Этот Ваш роман (из последней серии о Белосельцеве я не читала пока еще "Сон о Кабуле") в какой-то мере стал для меня, известного в очень узких кругах "прохановеда", откровением: он утратил неистовость предыдущих Ваших постперестроечных книг с их гротесковыми инфернальными персонажами и оттого показался мне более человечным, хотя ничуть не потерял прежних чувств боли и неприятия по отношению к делам и вершителям развала нашей великой Советской державы. И стареющий герой романа, и его восемнадцатилетняя возлюбленная, стоящая на пороге взрослой жизни, в которой любящий глаз с радостью подмечает зародыши неординарной личности, показались мне более теплыми, живыми и, как ни странно, более оптимистичными, чем герои прежних книг. Жизнь ведь не кончается ни с крушением империи, ни с крахом личных надежд. Человек обязан не только достойно все это пережить, но и остаться верен самому себе, своим идеалам, хотя, конечно, что-то в нем неумолимо угаснет, отомрет. Эти изменения уже коснулись Вашего героя, генерала Белосельцева, но пока еще не столь явны у Вас самого.