День Литературы, 2003 № 03 (079) - [23]

— Не знаешь, чего они шепчут? Наказывала почаще заходить, — самодовольно сказал Михаил — как будто ему каждый день назначали свидания дамы вроде Лили Юрьевны.

— Дура! Она же, говорят, гэпэушница! И Максимыч ее тоже. Про него Есенин эпиграмму написал:

Вы думаете, кто такой Ося Брик?

Исследователь русского языка?

А он на самом-то деле шпик

И следователь ВЧК.

Ей не ты нужен, а прощупать тебя нужно. Не связывайся!

" Вот оно что! Нет, ГПУ с меня хватит", — решил Михаил.

Брик вел занятия по очереди со Шкловским, евреем помоложе. Покрытая редким пухом конусовидная макушка его напоминала крупнокалиберный снаряд, губы змеились в мефистофельской улыбке, открывая черные корешки зубов. Пухлые щеки украшали бархатные бакенбарды. В отличие от Брика, Шкловский не давал никаких заданий "молодогвардейцам", только разглагольствовал — и довольно интересно. Он, бывший эсер, как шепнул Михаилу всезнающий Кудашов, еще недавно жил в Берлине, куда бежал, как только узнал о намечавшемся процессе эсеров, а теперь, написав покаянное письмо во ВЦИК, вернулся — так что ему было о чем рассказать. Щуря барсучьи глаза, Шкловский поведал, к примеру, как в Берлине он и еще несколько интеллигентов, уехавших из России после гражданской войны, решили, как в былые годы, пообедать "по-советски", то есть воблой и пшенной кашей, чтобы освежить непередаваемые воспоминания о "военном коммунизме". Воблы у немчуры не нашлось, пришлось ограничиться засохшей селедкой. В сухую кашу влили немного постного масла ("Маленький компромисс", — пояснил Шкловский). Эксперимент не удался. Пожевав предварительно отбитую твердую селедку, сотрапезники не смогли уже есть кашу, пошли в пивную на углу, где заказали лопающихся от жира сосисок, квашеной капусты и пива. "Не вышло, — завершил свой рассказ Виктор Борисович, — отвыкли. Подлец человек!". Фразу "Подлец человек!" он повторил раза три.

Михаилу, видевшему умирающих от голода людей, которые сочли бы за великое чудо, если бы кто-то предложил им засохшей селедки и пшенной каши, рассказ Шкловского не очень понравился.

— Вы спросите — зачем мы делали это? Чтобы понять действительность, надо ее остранить.

Заметив на лице слушателей некоторое недоумение, Виктор Борисович снисходительно пояснил:

— "Остранить" — от слова "странный". Проза, поэзия есть искусство остранения. Целью искусства является не приближение значения образа к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание "виденья" его, а не "узнавания". Мало сказать: "Подлец человек!", надобно это почувствовать — желательно на личном опыте. Мы сталкиваемся с остранением еще в сказках, былинах и народных песнях, особенно при изображении эротических объектов. Сюда относится изображение половых частей в виде замка и ключа, в виде приборов для тканья, лука и стрелы, кольца и свайки, как в былине о Ставре.

Публика оживилась. Пахнуло новизной. О половом вопросе любил поговорить и Осип Максимович — но без упоминания каких-либо былин, да и вообще русской литературы для Брика как бы не существовало: у его героев и фамилии-то были подчеркнуто нерусские — товарищ Сандраров, товарищ Бауэр, товарищ Тарк, Велярский. А Шкловский достал из видавшего виды портфеля и положил перед собой на стол книги с непривычно звучащими в последние годы названиями: "Великорусские сказки Пермской губернии", "Русские заветные сказки" Афанасьева...

— Как вы помните, в этой былине...

По выражению лиц "молодогвардейцев" Михаил понял, что никто из них не помнит былины о Ставре Годиновиче, а сам он ее даже и не знал, так как на Дону в ходу были не былины, а песни и сказки. "Вот тебе и еврей: он наше знает, а мы свое — нет!"

— ... муж не узнает жены, переодетой богатырем. — Шкловский открыл книгу на закладке. — Она загадывает:

"Помнишь, Ставер, памятуешь ли,

Как мы маленьки на улицу похаживали?"

"Мы с тобой сваечкой поигрывали".

"Твоя-то была сваечка серебряная,

А мое колечко позолоченное".

"Я-то попадывал тогды-сегды".

"А ты-то попадывал всегды-всегды".

В другом варианте былины дана разгадка:

Тут грозен посол Васильюшко

Вздымал свои платья по самый пуп.

И вот молодой Ставер, сын Годинович,

Признавал кольцо позолоченное...

Михаил разинул рот. Ничего подобного он в былинах и сказках до сего дня не читал. Конечно, в похабных байках, которые любили травить казаки на привале, было еще больше непристойного, но байки — они и есть байки, в книгах их не печатают. Шкловский, вдохновленный произведенным эффектом, продолжал, смакуя:

— Совершенно ясен прием остранения в широко распространенном образе — мотиве эротической прозы, в которой медведь и другие животные, или черт...— тут Шкловский чему-то улыбнулся и непонятно пояснил,— это другая мотивировка неузнавания... не узнают человека. Вот сказка про мужика, который опалил бок медведю, сломал сороке ногу, а пауку — большой мухе — воткнул в задницу палку. "Паук полетел и сел на то же дерево, где сорока и медведь. Сидят все трое. Приходит к мужу жена, приносит в поле обед. Пообедал муж с женой на чистом воздухе, стал валить ее на пол. Увидал это медведь и говорит сороке с пауком: "Батюшки! мужик опять ково-то хочет нежить". Сорока говорит: "Нет, кому-то ноги хотит ломать". Паук: "Нет, палку в задницу кому-то хотит воткнуть".