День Литературы, 2003 № 02 (078) - [22]

"Последним "мужем совета", — вспоминала вдова поэта, — для Мандельштама был Флоренский, и весть об его аресте он принял как полное крушение и катастрофу" (Мандельштам Н.Я. "Вторая книга". — М., 1990, с.59). Как катастрофический погром самых основ русского бытия воспринял Мандельштам и беспощадную "коллективизацию" крестьянства, оказавшись тем самым в прямом, жёстком конфликте не только с большевистской властью, но и с господствовавшей частью тогдашней "верноподданной" литературной среды. "Природа своего не узнаёт лица,/ И тени страшные Украины, Кубани,/ Как в туфлях войлочных голодные крестьяне,/ Калитку стерегут, не трогая кольца…" — написал поэт в 1933 году в самый разгар крестьянского геноцида. Не лишним будет напомнить теоретикам лжегосударственности и о том, что, начиная с 1920-х годов, Мандельштам тесно сблизился с кругом так называемых "крестьянских" поэтов — Н.Клюевым, П.Васильевым, С.Клычковым (с последним Мандельштамы долгое время жили в одной квартире, ему же посвящена третья часть "Стихов о русской поэзии", а в наследии Мандельштама весьма немного таких "именных" посвящений). Сближение это было крайне опасным, ведь именно в эти годы С.Есенин, С.Клычков и П.Васильев (как и П.А.Флоренский) неоднократно арестовывались по обвинению в "фашизме" и "антисемитизме", а их поэзия клеймилась "рапповской" критикой как "националистическая" и "кулацкая". Как раз во время этой травли Мандельштам дерзнул назвать П.Васильева "одним из лучших русских поэтов" и опубликовал в советской газете статью о стихах Клюева, где без боязни перед "реформаторами" высказал свою искреннюю боль об уходящей в небытие "исконной Руси", в которой "русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности". В итоге на страницах самой газеты "Правда" от 10 августа 1933 г. некий критик с почти нарицательной фамилией Розенталь объявил: "От образов Мандельштама пахнет великодержавным шовинизмом". Куда уж тут А.Андрюшкину тягаться с "розенталями" в навешивании политических ярлыков и клише? Одна беда, что в то страшное время подобный окрик со страниц центральной партийной печати, редактируемой небезызвестным Л.Мехлисом, звучал фактически как "приглашение на казнь".

В эти же "свинцовые" и "пороховые" тридцатые последует ссылка Мандельштама в Воронеж, где, работая с поразительной плодотворностью и самоотдачей, он создаст свой лучший, близкий к поэтическому совершенству цикл "Воронежские тетради". Вот небольшие отрывки всего лишь их двух стихотворений, датированных маем 1935 г.: "И не ограблен я, и не надломлен,/ Но только что всего переогромлен./ Как Слово о Полку, струна моя туга,/ И в голосе моём после удушья/ Звучит земля — последнее оружье -/ Сухая влажность чернозёмных га!". Или: "Да, я лежу в земле, губами шевеля,/Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:/ На Красной площади всего круглей земля/ И скат её твердеет добровольный…/ Откидываясь вниз до рисовых полей,/ Покуда на земле последний жив невольник." Преступно "подрывные, антигосударственные, античеловеческие и антирусские", по терминологии Андрюшкина, стихи, не правда ли? Туда же, в Воронеж, Ахматова ответит опальному другу-поэту одноимённым стихотворением: "А над Петром воронежским — вороны,/ Да тополя, и свод светло-зелёный,/ Размытый, мутный, в солнечной пыли,/ И Куликовской битвой веют склоны/ Могучей, победительной земли". Типично непатриотичные строки "железного стратега еврейской литературной среды", как утверждает, глубоко копая историческую "конспирологию", Андрюшкин, не так ли?

Всё страшное лихолетье и 20-х, и 30-х годов рядом с жерновами кровавой человеческой мясорубки жили и Ахматова, и Мандельштам. Жили, "шевеля кандалами цепочек дверных", каждодневно ожидая новых расстрелов друзей и близких, ночных обысков, ареста, смерти. Известно, что ещё до Воронежа, во время первой ссылки в Чердынь, Мандельштам пытался покончить с собой, выбросившись из окна больницы, где содержался, сломал себе руку. На исходе воронежской ссылки, в обстановке неослабевающей травли поэт отправил отчаянное письмо К.Чуковскому, где попросил организовать в свою защиту обращение писателей Сталину: "У меня безо всякой вины отняли всё: право на жизнь, на труд, на леченье. Я сказал — правы меня осудившие. Нашёл во всём исторический смысл. Отказался от самолюбия. Я работал, очертя голову. Меня за это били. Отталкивали. Создали нравственную пытку. Через полтора года я стал инвалидом. Я поставлен в положение собаки, пса. Я тень. Меня нет. У меня есть только право умереть". Ни от Чуковского, ни от других писателей ответа так и не последовало. Одно дело в складных, веселящих детвору стишках понарошку воевать со страшным усатым тараканищем или вызволять из паучьего полона цокотух, и совсем другое — "по-взрослому", всерьёз вступиться за товарища по цеху, рискуя собственным благополучием. Это только "от великого до смешного один шаг", а между благим намерением и благородным поступком чаще всего пролегает бездна. Во время воронежской ссылки Мандельштама с явно провокационной целью заставили прочесть доклад об акмеизме. "Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мёртвых", — сказал он. Шёл 1937 год.