День Литературы, 2002 № 08 (072) - [41]

Именно все славянские страны были в XX веке втянуты в орбиту социалистического эксперимента. Социалистическая культура понималась как средство воспитания нового человека, что дало определенные плоды в области культуры, хотя нового человека вывести так и не удалось. Но был, конечно, своеобразный культурный тип порядочного советского (или социалистического) человека, который затем быстро исчез. Культура прилично финансировалась и была даже предметом зависти для художников стран традиционной капиталистической ориентации, а правительства этих стран были вынуждены больше внимания уделять и своей культуре, особенно в той ее части, которая могла применяться как своеобразное оружие в холодной войне. Все это не могло не отражаться на самом субтильном, тонком, интимном жанре литературы — на поэзии. В то же время именно поэзия наиболее была способна ускользать от идеологического давления. То за счет своей простоты, то за счет усложненности. Именно поэзия воплощала в себе в социалистический период как дозволенное, так и недозволенное разномыслие, и этим была интересна. Ведь было же дозволено сказать Владимиру Соколову:

Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек.

И не надо мне прав человека,

Я давно уже не человек.

С переходом от непонятного тоталитаризма к довольно ясной, как это прокламировалось, демократии, произошел очередной слом культуры, перекос ее в сторону массового коммерческого искусства. Что бы там ни говорили о чувстве коллективизма, отвергнутого новыми принципами, демократии с античных времен полезна ликующая толпа, а поэты и философы, хотя и могут проповедовать на рынке, но их место в кельях, в лучшем случае в дешевых буфетах. Дело не только в том, что высокое искусство поэзии оказалось малопригодным для распространения среди масс "тьмы низких истин" (и такая поэзия появилась), и потому потеряло издательскую и читательскую поддержку, то есть стало немодным, но еще и потому, что его функция разномыслия оказалась утраченной. То, что мы видим сегодня как демократию, и есть почти пародийное представление разномыслия, диктат речевого давления на общество, зовущий его к суете и сеющий недоумение, но завораживающий и не отпускающий. Бесполезность поэзии здесь кажется очевидной, ее устремленность внутрь личности натыкается на барьер плоской речевой самодостаточности индивида. Вообще другая личность в свободном от личности обществе не интересна, если она не полезна.

Однако судьба культуры обрекает ее на вечное противодействие своей судьбе. Это всегда было и будет интересно проследить на примере поэзии.

Славянские культуры литературоцентричны, слово для славян значит многое (пусть не больше "по объему", чем в других культурах, но в своем направлении глубже) со времен создания славянской письменности Кириллом и Мефодием. Читаем у академика А.М.Панченко: "Для южных и восточных славян идея общности судеб племени и судеб речи стала культурной аксиомой еще при Кирилле и Мефодии (ср. два значения существительного "язык" — речь и народ, нация)" ("О русской истории и культуре", "Азбука", 2000, с.117). Западные славяне здесь тоже не исключение, несмотря на латинский алфавит, внутренние формы слов тем не менее, совпадают. И общность не только в родственном фольклоре, но и в вековых взаимных отношениях, которые в истории колебались от дружбы и союзничества до "спора славян между собою" (Пушкин).

Поэтические антологии с переводами, как раньше было принято говорить, с языков "братских стран" не издавались давно, с начала перестройки, когда слово стало опустошаться, а свобода нарастать. Правда, поэзия вообще как жанр с этого времени как бы перестала существовать в новом культурном обиходе, ориентированном на "цивилизованный образ жизни". Этот пробел так или иначе следует восполнять.

Время после Второй мировой войны можно взять за относительную точку отсчета, это то время, о котором Теодор Адорно сказал, что после Освенцима нельзя писать стихи. Именно в это время стала меняться поэтика, традиционная поэтичность, связанная с символизмом начала века, с его романтическими иллюзиями, так же, как и трагический пафос экспрессионизма уступили место трезвости и парадоксальности свободного стиха. Как уже упоминалось, социалистический гнет пытался приручить поэзию, но в результате разделил литературу на диссидентскую и официальную, в крайнем проявлении на "отечественную" и эмигрантскую. По-новому стал пониматься космополитический тезис, согласно которому у поэта родина в его языке, где бы он сам ни оказался по политическим или иным причинам. Во всех этих моментах стоит подробнее разобраться сегодня, наверстать упущенное и показать новое, не стоит забывать, что в советское время переводили на русский язык прежде всего тех поэтов, творчество которых соответствовало установкам социалистических режимов. А новое поколение, выросшее в условиях, как бы ее ни понимать, но свободы, практически неизвестно современному русскому читателю, если таковой еще сохранился. Будем стараться его сохранять!