День Литературы, 2002 № 03 (067) - [12]

Разумеется, умножение поэта на ноль, предпринятое Львом Аннинским, может выглядеть оправданным и даже положительным действием лишь на таком, безусловно отрицательном и отрицающем Пушкина фоне. Да, если судить по знаку в линейной системе координат, в категориях "плюс-минус", подобный подход по-своему верен. А если посмотреть на ситуацию иначе? Скажем, по модулю, по абсолютной величине, безотносительно к знаку оценки? Тогда получится наоборот, и придется сказать, что Юрий Дружников считает Пушкина более значимой величиной, а следовательно — относится к нему, независимо от "знака", с большим внутренним почтением, чем Лев Аннинский. Однако тем самым истину о Пушкине — она же "золотая середина" — предлагалось бы "по умолчанию" искать где-то в диапазоне от нуля до "минус бесконечности" (или, может быть, "минус единицы"). Не скрою, здесь у меня было сильное искушение развить предложенную статьей методологию в духе Льва Толстого: представить Пушкина некоей неведомой величиной, которую авторам вольно умножать хоть на ноль, хоть на отрицательную или положительную дробь — что больше соответствует "магическому числу" их собственной души. Но как-то вовремя вспомнилось, что, во-первых, наши недостатки — продолжение наших достоинств, а потому далеко не всё следует продолжать и развивать; а во-вторых, что "не судите да не судимы будете".

Но дело в том, что Пушкин — не просто абстрактное, отвлеченное "наше всё". Он — вполне реальное "солнце русской поэзии", живущий в каждом из нас "мой Пушкин". Разве можно "умножать на ноль" солнце, или цветущий луг, или собственное сердце? Для всякого русского человека, с детства вошедшего в мир пушкинских сказок, "Руслана и Людмилы", а затем — его стихов и прозы, даже в голову не придет упрекать поэта за "тело длиной 160 сантиметров" или другие недостатки его земного бытия. Точно так же и былинного Илью Муромца народ наш любит и помнит вовсе не потому, что "при 165 сантиметрах" роста тот был, по словам Аннинского, "поперек себя шире, скроен по мерке русской печки, на которой пролежал тридцать лет". А потому, что побил в свое время всех врагов земли Русской: от Соловья-разбойника до Жидовина-богатыря.

"Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет" — это ведь про Пушкина было сказано, и сказано было от сердца, с любовью. А "от головы", рассудочно, Александра Сергеевича, конечно, придется трактовать иначе: хоть "нулевым", хоть "демифологизированным", хоть каким угодно еще. У одного из пушкинских персонажей, по-своему причастного к проблеме "гения и злодейства", тоже вначале было искреннее желание всего лишь "поверить алгеброй гармонию", а раз не получилось в случае с конкретным Моцартом (речь, разумеется, идет не о реальном венском композиторе, а о пушкинском образе) — тем хуже для всех…

Лев Аннинский пишет: "Перенесясь "под небо Шиллера и Гете", сходное ощущение неуловимого всетождества вызывает у меня фигура автора "Фауста"… Гете… равновелик "всей" немецкой культуре, а начнешь вытягивать по ниточке — вдруг исчезнет, как клубок". Следовательно, и Пушкина критик считает (и справедливо!) в какой-то мере "равновеликим" всей русской культуре. Не случайно ведь оговаривает в самом начале своей статьи: "…Дружников атакует миф как таковой. Пушкин в данном случае — …материал особой важности. Ибо пушкинский миф — один из базовых, основополагающих, системообразующих в русской культуре. Миф как таковой Дружников ненавидит". На мой взгляд, здесь необходимо уточнение — Дружников атакует и ненавидит вовсе не "миф как таковой", а именно "русский миф". Ведь ничего против "немецкого", "французского", "английского", "американского" или же любого иного мифа этот "профессор-славист" не написал и, наверное, никогда не напишет. Своя рубаха к телу ближе.

Однако Лев Аннинский такого уточнения почему-то не сделал. Видимо, для него и "мифотворчество", и "мифоборчество" — не более чем своеобразная интеллектуальная игра с равными шансами на выигрыш у соперничающих сторон. "Выражаясь по-гречески, мифомахия и мифомания друг без друга не живут. И хорошо знают друг друга. То есть знают, что и те, и другие "в какой-то мере правы"…". Но если понятия "мифомахии" и "мифоборчества" синонимичны, то "мифомании" и "мифотворчества" — нет. "Мифомания" — скорее, увлеченность, одержимость мифом, склонность, но уж никак не мифотворчество.

Да и социальные функции мифа совершенно иные. Понятие "мифа" вовсе не сводится к какой-то иллюзии, индивидуальной либо общественной. Напротив, миф выступает как системное и образное воплощение того уникального опыта, который присущ любой более-менее устойчивой и замкнутой общественной системе, от семьи до государства и народа. Миф, собственно, предназначен для "пересказа", "предания", трансляции этого социального опыта прежде всего. При этом образы, на которых строится миф, не обязательно должны относиться к сфере эстетического знания — они вполне могут быть и предметно-логическими, как большинство современных "научных" мифов. Но это уже, как говорится, совсем другая история.