День Литературы, 2002 № 01 (065) - [11]

Кто создал миф?

Пушкинисты, — решительно отвечает Дружников. И конкретнее: те, что в команде Пушкинского Дома. Это они охотнее и усерднее других гримировали Пушкина, готовили умнейшего человека России под "контроль пролетарских масс". Это они вымарывали из его текстов "лишнее" и раздували "необходимое". Это они никого не подпускали к архивам, отшивали "чужих", подвергали остракизму инакомыслящих, так что отшитые, "разбросанные по провинциальным пединститутам" и лишенные кафедр, ходили с ярлыками диссидентов.

Все правильно — с точки зрения фактов. Негладко с эмоциями. Я имею ввиду мои эмоции, читательские. Я должен был бы вознегодовать против этих правителей Дома, бурмистров пушкинистики. Но — не могу. Потому что в "топку диктатуры" первыми пошли они сами: в сталинские лагеря и к чекистской стенке, и эта их судьба еще более плачевна, чем страдания лишенных кафедр диссидентов, разбросанных по провинциальным пединститутам. Эпоха другая? Конечно. Но миф-то один. И в ситуации мифа, становящегося едва ли не более реальным, чем сама жизнь, кочегары мифа делаются и первыми жертвами его.

Дружников все это осознает и даже демонстрирует. Но все-таки не может свести свои чувства к единому знаменателю. А если даже он сможет — я не смогу. Потому что миф неотделим от реальности. Он так же страшен, как она, и так же неотвратим, потому что кроме этой общей реальности у нас ничего нет. Это "ничего" — продолжение того, что для нас — "всё".

А кто у самого истока, у самых первых аберраций, положивших начало пушкинскому мифу во всех его поворотах? Лукавые исказители? Тупые невежды? Циничные манипуляторы?

Ни те, ни другие, ни третьи.

Сам Пушкин — первый созидатель мифов о себе и о своем окружении. Это он — автор легенд о жене-мадонне, о няне-сказительнице, о великом императоре и о народе, сбитом с толку искусителями-бунтовщиками. Можно все эти заморочки вправить обратно в "объективную реальность". Но нельзя освободиться от ощущения, что миф — это нечто безграничное и малоуловимое, ложное и истинное разом. Применительно к Пушкину — им же первоначально инспирированное. А подхваченное — всеми: от первых восторженных читателей до тех, кто и двести лет спустя пьет водку "Болдинская осень" и имеет вкус к раздеванию и одеванию кукол типа Барби.

Если так, то что мы должны отчищать от мифа? И что надеемся получить в результате?

Сейчас посмотрим. Эксперимент уже проделан, результат есть. Очерки Дружникова, беспощадным скальпелем прошедшегося по пушкинской мифологии, рисуют нам образ, возвращенный к подноготной истине.

Как говорят логики, от объема понятия перейдем к его содержанию.

Начнем со сферы семейно-амурной. И прежде всего — с той мадонны, которую поэт сделал законной хозяйкой своего дома и матерью своих детей. На континууме оценок (от обожествления до проклятий), сопровождающих Наталью Николаевну в пушкинском мифе, Дружников находит точку отсчета для такой характеристики ее, которая кажется мне замечательной, — уже потому, что тут высвечена не "тень Пушкина", а собственная драма женщины, которая "тоже страдала в этом браке — страдала от интеллектуальной пропасти, разделявшей ее и поэта, от его загулов, от того, что он не хотел понять ее. Отсутствие жалоб, тихая настойчивость в осуществлении своих интересов, отличных от его забот, личная жизнь вопреки его жизни и, наконец, терпение — вот ее подвиг. Когда Наталья развилась и полюбила, стало ясно, что ее кумир — не Пушкин".

А Пушкин? Он что такое у Дружникова в этом сюжете?

Неистовый Дон Жуан по жизни, в текстах лелеющий образы целомудренных скромниц. Когда попробовал найти в жизни нечто, подобное Татьяне Лариной или Маше Мироновой, напоролся самым роковым образом. "Вопреки логике и рассудку, жизненному опыту и советам близких умнейший человек России рвется заполучить в жены красивую куклу". Ведет себя не как опытный человек, а как подросток, влюбившийся в первый раз. Или он просто "притворяется, что так наивен?"

Женившись столь неудачно, он "проходится по старому Донжуанскому списку", чтобы заняться любовью со своими прежними подругами. По обыкновению он "предпочитает распутных и легко доступных", хотя жену честно продолжает "мифологизировать".

С самого начала эта история убийственна с точки зрения элементарной логики и простейшей морали. Уже сватается — а сам продолжает добиваться взаимности на стороне — и у кого! — у светской львицы, состоящей, как теперь сказали бы, в платных осведомительницах спецслужб. Получив отказ, утешается "у Прасковьи Осиповой в Малинниках: крутит шашни в тамошнем девичнике".

И еще при этом "рыдает в подол" цыганки Тани; пишет жене австрийского посла обольстительные письма, а письма ее матери, не менее обольстительные, ежедневно бросает в огонь, не читая. И еще при этом посещает "известный публичный дом Софьи Астафьевны", знакомый ему с юности. И еще при этом утешается с известным (впрочем, точно не известным) числом крепостных девок, которые рожают от него не детей, а (далее — пушкинское выражение) "выблядков", учету не подлежащих.