День Литературы, 2001 № 11 (062) - [30]

Хватит, в конце концов.

Или, бесплотен, безумен,

Буду я, словно бы умер,

Жить бесконечно, всегда.

С миром навек примирившись,

В небе, в земле растворившись,

Буду — огонь и вода.

Иль полечу нелюдимым

Ветром ли, облачным дымом.

тенью по полю скользя…

Кто-то увидит-услышит

И гениально напишет

Про небеса и глаза…

И, дописавшись до точки,

Будет он громко смеяться,

С миром навек примирившись,

Тенью по полю скользя…

УХОД ПОЭТА

1.

Солнечный, ветреный сон,

Синий, зеленый, блестящий,

Зыблющийся, шелестящий —

До или после времен…

Выцветший взгляд голубой

Смолкнувшего поэта

В вечное детское лето —

Сердца глухой перебой…

И, земленея лицом,

В сине-зеленом блистанье

Веет он тихо в шептанье

Ветра со свежим листом…

2.

Холодные светлые тучи

В твои заплывают глаза.

И рок неминуем и точен,

Как в дуб среди поля — гроза.

Пусть вровень с высокой судьбою

Всю жизнь ты подняться не мог,

Но пробил твой час — и собою,

Каким замышлял тебя Бог,

Уходишь — с душой молодою,

Свободен, красив, одинок.

* * *

Чем ближе к смерти,

Тем быстрее жизнь.

Как будто сверху

Падаю вниз.

К земле, в могилу,

В самую глубь.

И мир мне милый

Все больше люб.

Жизнь все дороже

И все больней —

Придется все же

Проститься с ней!

С вином и хлебом,

С любовью — со всем,

Что есть под небом…

Совсем-совсем.

Лечу, ликую,

Плачу, смеюсь…

Всех расцелую

И — разобьюсь.

Виктор Широков ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ

Москва — давно отхожее место, как и Пермь, Чусовой, Свердловск (пардон, Екатеринбург, впрочем, суть неизменна), десятки других полузабытых местечек, где мне едва удавалось побриться, вымыться, поесть и наконец-то побыть в одиночестве, а потом опять мыться и мыться, снова есть и пить, — подлинная радость вожделения — укромный уголок, кабинет задумчивости, где бы я мог бесконечно и безмятежно сидеть на стульчаке и безнаказанно ковырять в носу, выколупывая вдохновенно присохшие к слизистой чешуйки студенистых выделений своей мозговой железы (а именно так считалось в античности), плавно погружаясь в желе раздумий и ощущая подлинную гармонию бытия.

Мало что может сравниться с этой радостью саморастворения в джазовой какафонии функционирующего организма; лично я, Колюня Кроликов, испытываю прямо-таки оргазм от жокейского восседания на жестком сиденье фаянсового сосуда, сравнимого, пожалуй, с раскачиванием на стуле перед экраном компьютера, на котором возникают набранные мною чешуйки слов, слипающихся в неистовом соитии, чтобы немедленно самораствориться в синтаксисе и застыть в судороге случайного поцелуя анафоры, или же аналогичного скачке двух потных тел на скрученной в жгут простыне, скачке, перемежаемой иногда глотком холодного пива или белого вина, прежде чем моя жена-армянка отвалится, благодарно насытившись, и закурит пятнадцатую или девятнадцатую на сегодняшний день сигарету и наконец-то даст передышку моим воспаленным губам и уставшему языку.

Порой мне кажется, что весь я — один отекший посинелый язык, онемелый орган невысказанной страсти, чело-зык, зэк супружеского долга, закуска женщины-змеи.

Если бы я не боялся впасть в грех постмодернистского благоговейного воспроизводства вычитанных ситуаций (чем, честно говоря, в основном и занимаюсь), я бы обязательно признался, что даже благородным звучанием своей фамилии обязан некоему аргентинскому классику, невероятно предвидевшему мою проблему с самоочищением, доходящим до выворачивания наизнанку, как пятипалая полая перчатка, стремящаяся избавиться от залетевших и прилипших к подкладке пушинок кроличьей шерсти.

Я бы признался, что порой и меня тошнит новорожденными крольчатами, разве что никогда не вырвет, и они бесконечно скребут лапками в стонущем желудке, устраивают там бег в темноте, раскручивая неостановимое кроличье колесо и тогда мне приходится постоянно оглядываться то внутрь, то наружу, о чем непристойно поведал в ненужных подробностях Володя Гордин, бывший мой друг и земляк, литературный коллега, мать его греб, странным образом переквалифицировавшийся на старости лет в романиста.

Впрочем, он все наврал, ибо нет и не могло быть у него многолетнего навыка по разведению и содержанию домашних грызунов, не питал он, увы, длинноухих питомцев нутряной нежностью сукровицы и тем более не имел, к сожалению, благовоспитанной привычки заносить наблюдения в подручную тетрадку или записную книжку с целью точной фиксации и необходимой аутентичности отражения. Не был ему, увы, знаком пресловутый зигзаг змеи. Зато подобный блокнотик у меня всегда при себе, я вот и сейчас ласково поглаживаю вздувшуюся от переизбытка накопленного материала картонажную обложку красно-коричневого цвета с изображением мощного журналистского пера в центре и выдавленной (конгрев!) надписью "Note book" под углом.

Бумага внутри его в аккуратную мелкую клетку из перекрещенных черных линий, я старательно врисовываю буковки в соразмерные клеточки, словно новорожденных крольчат. Буквы порой сопротивляются, пищат, с трудом протискиваясь сквозь мрачные прутья, требуют почему-то клевера, (что, между прочим, в переводе с английского означает ум), но у такого дурака, как я, и клевер водится чрезвычайно редко. Блокнот мой пока заполнен не полностью, хотя записи идут сразу с двух сторон: эдакий перевертыш, да ведь и сам я, словно блин на Масленицу, припечен жизнью со всех сторон. Вот вам несколько образчиков в назидание или в развлечение: