День Литературы, 2001 № 11 (062) - [25]

Однако прогресс нелегко остановить: фразы давно уже восстановлены; цензура упразднена. Свободный Человек идет во МХАТ им. Чехова смотреть «Чайку» или, сделав свободный выбор, отправляется в находящееся относительно неподалеку казино «Чехов». Новый Свободный Человек Свободного Открытого Общества, правда, едва ли уразумеет суть драматического конфликта «Чайки»: ему, с его свободными нравами, просто невозможно будет объяснить, почему Нина Заречная — подстреленная Чайка. Ведь ей всего 20 или 21 год, у нее впереди блестящая карьера и она, талантливая и красивая, конечно, найдет еще хорошего продюсера, который оценит не только ее игру, но саму Нину. Самоубийство Треплева как-то еще объяснимо: переутомился, сдали нервы. Но опять же непонятно: почему он, становящийся знаменитым, отказался от успешной карьеры писателя?

Прогресс позволял Чехову вести достаточно свободную жизнь, не задумываясь особенно о семье и детях. Мечты о настоящей семейной жизни и о потомстве стали возникать у него лишь незадолго до смерти, однако, как сказали бы сейчас, «культурный» брак с Книппер, в котором супруги большую часть года не виделись, не способствовал осуществлению мечты.

Для Чехова чрезвычайно важны покой, удобства, комфорт: "расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса". Процесс «освобождения» человека виделся Чехову непременно в повышении его культурного уровня — и внутренней культуры, и условий существования. «Освободиться», по Чехову, значит прежде всего освободиться от некультурности.

"Я любил умных людей, нервность, вежливость, остроумие…". Остроумие, наверное, со времен Салтыкова-Щедрина стало неотъемлемой чертой русской интеллигенции — и либеральной, и революционной. Юмор, как известно, ценил В. И. Ленин. Сталин любил пошутить. Консервативная публика всегда была подозрительна к юмору — и недаром: смех расшатывал государственные устои не менее, чем бомбы, метаемые в правительство. Юмор всегда либо либерален, либо демократичен. Аристократия во все времена ставила выше серьезные жанры: трагедию, эпическую поэму. «Поэтика» Буало, декларирующая строгую иерархию жанров, есть не что иное, как литературный Версаль, присяга на верность Людовику XIV. Когда же аристократия вместе с Вольтером начинает посмеиваться надо всем, включая Монарха и Святую Церковь — жди Революцию с пятьюстами тысячами отрубленных голов и Романтизм с его иронией, переворачивающей все иерархии. Перед революционными силами в России в начале XX века стояла задача любой ценой дискредитировать власть — и вот появляются комические похождения «Распутина», сальные истории про «царицу» и «старца». Ни капли правды — но верят все.

Смех, как известно, — признак свободного человека. Точнее, смех освобождает. Остроумие позволяло Чехову освобождаться от того, чего он сильнее всего боялся (не боясь, по его признанию, вообще ничего — "даже смерти и слепоты") — от шаблонов. Следует признать: то, что Чехов принимал за «шаблоны», было на самом деле чертами традиционного общества, чертами классической эпохи. Эти черты в либеральном чеховском сознании обессмыслились, превратились в «осколки».

"Осколочность" — черта либерального мира. Ничто не связывает фрагменты в целое. Нет направляющего слова, идеи.

Чехов, с малолетства стремившийся отделиться, отойти от традиций, норм, обычаев, среды, стремившийся к предельной личностности, индивидуализму во всем, неизбежно приходил к невозможности высказывания, любое искреннее высказывание казалось ему цитатой, сказанной кем-то, любой поступок казался повторением кого-то. Он отталкивался от традиционных отношений, эстетически завершая их, превращая их в штамп, или шаблон, если говорить его языком (в его письмах, например, встречается выражение "шаблонная любовь"), "выдавливать из себя по каплям раба" — значит у Чехова как раз освобождаться от традиции — от «чинопочитания», от "целования поповских рук", от "сознания своего ничтожества". Чехов искал "новую правду" по ту сторону традиционных отношений.

"Дама с собачкой", один из самых светлых и чистых рассказов Чехова, воспевает адюльтер. Лишь измена, разрастающаяся до настоящего чувства, кажется Чехову выходом. Выходом откуда и куда? Выходом для живого мыслящего человека из жизни ложной, сковывающей, косной — к свободной, "новой, прекрасной жизни". Причем «освобождение», которое переживают герои чеховского рассказа, в контексте эпохи (Анна Сергеевна и Гуров — современники Блаватской и Гурджиева) может прочитаться как «пробуждение», "освобождение от ложного я". Когда Гуров провожает Анну Сергеевну в С., он чувствует, "как будто только что проснулся", а о его жизни в Москве Гурджиев непременно сказал бы: «спит» — жизнь эта и описана как сон. Развивается толстовская (а на самом деле оккультно-теософская) тема в рассуждении Гурова о ложной «оболочке», "в которую он прятался, чтобы скрыть правду".

Чехов не знал Востока, но, по его собственному признанию, болел 6–7 лет учением Толстого. Толстой, до сих пор почитаемый в Индии как махатма, конечно же, учил освобождению от «догм» и особенно от "ложного я", но при этом писал "Анну Каренину" и "Крейцерову сонату". Даже этот разрушитель традиции, справедливо анафематствованный еретик и сектант (но притом все же мудрец и гений) показал измену как беззаконие, неизбежно приводящее к трагедии, и самим названием повести «Дьявол», со свойственным ему опрощением обозначил то лицо, которое всегда скрыто за супружеской неверностью.