День Литературы, 2001 № 11 (062) - [12]

Это общая, метафизическая неправильность замысла Солженицына, написавшего книгу этически валентную, призванную кого-то в чём-то даже не убедить, а переубедить. Но этой ошибки он и не мог не совершить, ибо в ней суть его отношения к миру. В случае с социализмом это отношение оказалось убийственно верным. В случае с евреями — так же абсолютно ошибочным.

Но есть в книге ошибка более частная, используя солженицынскую лексику — «избежная». О ней я и хотел бы поговорить подробно.

Так сказать, идеологическая пищевая пирамида книги Солженицына безупречна. Внизу честно копошится огромная масса процеженного через китовый ус зоопланктона. Это мириады любовно собранных рачков-фактов, ступенчато обобщаемых в сложные идеологические конструкции, которые к тому же подаются не как банальные антисемитские декларации, а как корректные и специально недостаточные выводы, предлагающие читателю самому мыслить дальше не только в соответствии с авторским замыслом, но и исходя из собственного уровня культуры и положения в обществе.

В смысле солидности фактической базы автор, пожалуй, даже ударился в некоторую крайность. Если ранее Солженицын-историк разлетелся в беллетристику, то теперь, отчасти наученный горьким опытом "Красного колеса", отчасти опасаясь специфической еврейской критики ("неправильные цитаты", "незнание Талмуда"), он натолкал в книгу огромное количество точно атрибутированных цитат, даже изменения грамматической формы опасливо выделяя особыми скобками.

Точна книга и с точки зрения содержания. В буквально тысячах фактов, я, например, нашёл всего несколько неточностей. Так, автор говорит об участии Григория Гершуни В УБИЙСТВЕ харьковского губернатора И.М. Оболенского (с. 359). Между тем, во время покушения непосредственный исполнитель Фома Качура промахнулся и ранил стоявшего рядом полицмейстера. Сам Оболенский впоследствии занимал пост финляндского генерал-губернатора.

Или Солженицын утверждает, что в отличие от еврейских погромов русское правительство не обвиняли в подготовке армяно-азербайджанской резни (с. 335). На самом деле обвинение колониальной администрации в бакинских и карабахских «событиях» было одним из основных пунктов пропаганды кавказских националистов. Обвинение метрополии в местных этнических столкновениях — это общее место любого "национально-освободительного движения". (Сколько слёз пролито о специальном стравливании Британией индуистов и мусульман в Индии.)

Тут виден общий недостаток отечественных историков — невнимание к аналогии — на самом деле основному методу исторического исследования. У истории нет сослагательного наклонения, зато есть многовариантность. В очень значительной степени российская политика по отношению к евреям была калькой с политики Австрии, самой близкой к России (не дипломатически, а культурно) страны Европы. Это касается и рекрутского набора, и кагального самоуправления, и черты оседлости, и борьбы с шинкарством. Многие обвинения Солженицына в "самодурстве царской администрации" и "экспериментировании не по уму" отпали бы при корректном сравнении. Не нужно преувеличивать историческую самобытность России, до семнадцатого года типично европейской страны даже в смысле национальной символики. Сколько написано о "русском двуглавом орле". Но ведь двуглавый орёл вовсе не воспринимался в Европе как символ специфически русский или даже византийский. Двуглавый орёл был государственным гербом всё той же Австрийской монархии.

Но всё это частности. На мой взгляд, рассматриваемая книга есть лучшее произведение Солженицына после «Архипелага». Провал "Красного колеса", где автор сел между двух стульев, сильно повредил его престижу и как писателя, и как историка. "Двести лет" показали, что Солженицын сделал из произошедшего соответствующие выводы. Теперь его творческий метод — это не показ в картинках готовых концепций, а фактическое доказательство своей точки зрения, и доказательство, снабжённое соответствующим научным аппаратом. Остаётся поразиться мощи таланта 85-летнего (!) автора, вдруг показавшего, что он не только писатель или публицист, но ещё и настоящий учёный-историк.

И всё же… Всё же Солженицын историк "но ещё и". Пищевая пирамида фактов, только и делающая умозрительные спекуляции действительно историческим исследованием, у него безупречна. Но далее. Над этим, на самой вершине притаился главный зверь, ну никак не связанный со сказанным Солженицыным, и даже сказанному противоречащий. В этом смысле структура рассматриваемой книги вполне… еврейская. Работают крестьяне Ивановы, мастеровые Петровы, а наверху в замке сидит вместо родного паразита Сидорова, "не мышонок, не лягушка, а неведома зверюшка" Мордехай Каценелленбоген, оглашающая окрестности хулой на неведомо куда исчезшего предшественника. Рулады — виртуозны, антисидоровские аргументы — заслушаешься. Только Сидоров не просто хищник. Иногда, при большой оказии, и Сидорову приходится работать. Да так, что иногда оный Сидоров и живот свой на алтарь отечества кладёт. Случись беда, кинется народ к неведомой зверушке: "Защити, отец родной, совсем от бусурман проклятых житья нет", да не родной г. Каценелленбоген, а если бы и родным был, не смог бы всё равно защитить. У него вся сила в гудок ушла, в многодесятилетнее объяснение почему он хороший, а Сидоров плохой, или, если совсем конкретно, почему он здесь — чужой — работает министром, а родной Сидоров — в Париже шофёром.