День казни - [28]

Но сомнения не отпускали его. Марк Георгиевич посмотрел сквозь широкое кухонное окно на серо-голубое небо и увидел в самой середине его круглое облачко величиной с футбольный мяч, не больше. Геометрически точная окружность облачка, была как будто очерчена циркулем. Вроде как очертили, вырезали и наклеили на самую середину небесного свода. Марк Георгиевич засмотрелся на это облачко и забыл обо всем, что томило его, - и о больном, и о своем диагнозе, и о своих сомнениях. Все словно растворилось - в серых лучах этого облачка, растаяло, как воск, и растеклось по извилистым тропинкам памяти. И на самом конце одной из этих неторных тропок, которая петляя и кружа, обрывалась на самое дно памяти, в самой конечной ее точке, появилось другое такое же облачко, очень похожее, но гораздо темнее, почти чернильное, да, да, как огромное чернильное пятно на белом листе бумаги, и это было то самое облачко, которое Марк Георгиевич, тогда еще Марик, видел много лет тому назад далеко отсюда, в небе своей родины. Он убежал тогда в лес, и затаился в страхе в густой чащобе, но и там ему было ненадежно, и когда он увидел сквозь просвет, в кронах, это облачко, отяжелевшее от дождевой влаги и похожее на казачью папаху, он взмолился, чтобы оно опутилось с неба, накрыло его и сделало невидимым, уберегло его от беспощадных конских копыт и обнаженных наголо шашек. Чтобы уши его никогда больше не услышали слов "жидовское отродье", потому, что после них в его детском носу еще долго стоял запах свернувшейся крови. Житомир остался за перестуком вагонных колес и постепенно забылся, все, все забылось, кроме разве что этого круглого облачка размером с футбольный мяч... Марк Георгиевич поставил пустой стакан на кухонный стол и опустил голову, как это делает подсудимый в суде, когда ему читают приговор. Он вспомнил про наган, который долгие годы хранился, как зеница ока, в среднем ящике письменного стола, на самом дне. Наган был заряжен единственной пулей, с которой Марк Георгиевич связывал свою последнюю надежду. Вот только рыбки, рыбок жалко... "Что может быть лучше аквариумных рыбок на белом свете?" - подумал Марк Георгиевич и улыбнулся.

Я открыл глаза, услышав шорох, это Майя вернулась из кухни, и я подумал, что она принесла чаю.

- Я заварила, - сказала она, дрожа от холода, - пусть настоится.

Я снова закрыл глаза.

- Не спи, не спи!

Я хотел сказать "отвяжись", но голос мой сказал:

- Завари покрепче, и положи два куска сахару.

- Знаю, - сказала сонным голосом Майя.

Я с трудом разлепил веки, тяжесть бессонной ночи повисла на них свинцовым грузом. Будь на то моя воля, я запретил бы женщинам не спать по ночам. Видеть, проснувшись поутру, мятое, как парусиновые брюки, лицо женщины равносильно тому, что выпить натощак рюмку уксуса. Вот уж, действительно, на красавицу нужно смотреть утром, когда она встает со сна, это чистая правда.

Я вспомнил давний, осенний вечер, когда мы впервые встретились с Майей.

В Баку каждое время года наступает внезапно: и лето и осень, и зима, и весна. Был один из тех отвратительных дней осени, когда вся красота города растворяется, развеивается пыльным южным ветром... В уличных фонарях раскачивались круглые лампочки, и по асфальту текли и скользили длинные, короткие, косые и ломаные тени.

Я провожал друга и, выйдя с перрона на привокзальную площадь, вспомнил, что должен позвонить, и полез в карман за монеткой. И тут я увидел ее. Она стояла у закрытого водяного киоска, шагах в десяти-пятнадцати, и смотрела на меня. Она ждала кого-то, и этот кто-то мог быть я, сомнений в том не было. На расстоянии в десять-пятнадцать шагов я ощутил откровенную готовность и страсть ее молодого женского тела. Больших чудес на свете не бывает, но иным счастливцам, а точнее, беспечным ветреникам и шалопаям иногда перепадают маленькие чудеса. Эта наша встреча тоже оказалась настоящим маленьким чудом.

Майя принесла чаю. Чай был крепкий, душистый, горячий, он разогнал сон.

... В тот давний ветреный осенний вечер в небесах моей холостяцкой жизни зажглась неяркая звезда. Свет этой звезды был совсем слабеньким, а тепла и вовсе не было, но все-таки это была звезда, и, что немаловажно, моя звезда.

По ночам, положив мне голову на плечо, она рассказывала странные вещи.

- У дедушки была сабля, такая длинная, кривая сабля. Он говорил, что сабле тысяча лет и что ею можно камень надвое разрубить. У бабушки был серебряный пояс, этому поясу было две тысячи лет. В те времена наши мужчины не рассиживались по домам, они уходили на войну. Женщины носили траур, подпоясывались серебряными поясами и ждали мужчин. В каждом доме был большой круглый барабан. Когда мужчины уходили на войну, женщины собирались все вместе и до ночи без устали били в барабаны. И так все время, пока не вернутся их мужья, хоть сто лет... Бабушка рассказывала, что женщин, которые не били в барабан, мужья по возвращении с войны убивали.

- У бабушки тоже был барабан? - спрашивал я.

- Да нет... какой ты... Это было две-три тысячи лет назад...

Чай взбодрил меня, исчезла вялость, из меня как будто выкачали воду, я стал легким. И Майя после стакана чая не казалась уже такой мятой и поблекшей.