День и ночь, 2011 № 03 - [199]

Родина высоко оценила подвиг бесстрашных защитников Сталинграда. Мой прадедушка был награждён орденами и медалями «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За Победу над Германией» и другими.

А жизнь продолжается. После выздоровления Александр Тимофеевич через полгода снова был отправлен на фронт, который по значимости был равен Сталинграду, — это Курская дуга. Сражение под Прохоровкой было последним для моего прадедушки. Тяжелораненый, он долго лечился по военным госпиталям. Вернулся домой в родную Ясную Поляну только в 1947 году, инвалидом 2-ой группы. Прожив ещё несколько лет, он умер. Но я буду всегда помнить его! Его мужество и храбрость. Я прадедушку никогда не забуду!

Евгения Свитенкова, 11 класс, г. Иланский Мой дед — герой

Осень на Украине выдалась мягкая и тёплая, явно не соответствовавшая суровому времени 1942 года. Весь правый берег Днепра был оккупирован германскими войсками, в том числе и город Ровно, в котором организовалась столица Рейхскомиссариата. На многих улицах стало пустынно: никто из уцелевших жителей не показывался, опасаясь фашистов, патрулировавших весь город.

Близ железной дороги, расположенной на окраине города, построили несколько бараков, тщательно охраняемых немцами. Оттуда слышны шорохи и постоянно перекликающиеся голоса. Здесь держали подростков, которых собирались отправлять куда-то с эшелоном. Их собирали не только из самого города, но и со всех окружных деревень и посёлков.

Никто из мирного населения не предполагал, для чего немцы ставили на учёт семьи, в которых были парни и девушки. Обернулось это тем, что самых крепких стали насильно забирать под конвой, но в каких целях всё это предпринималось — оставалось только догадываться.

В каждом из бараков содержали по пятьдесят, а то и более ребят. Девушек и парней держали отдельно. Сбежать оттуда было невозможно — вся ближайшая территория и сами бараки находились под надзором фашистов.

В одном из бараков, словно пропитанных затхлостью, стояла тишина, нарушаемая лишь изредка переговаривавшимися мальчишками. Кто-то забылся сном, скукожившись на грязной подстилке; кто-то маленьким ножиком, с трудом скрытым от конвойных, вырезал узоры на полусгнивших досках; кто-то просто сидел, зажавшись в угол и уставившись в одну точку. За дни, проведённые здесь, они обессилели, как физически, так и духовно.

Возле стены примостился долговязый парнишка лет пятнадцати. Нахмурившись, он постоянно прислушивался к тому, что происходило снаружи, иногда отгоняя от лица назойливых мух. Худой рукой он слегка толкнул своего соседа:

— Ванька, могти нас в Германию увезти? Второй парнишка, постарше и покрепче, не открывая глаз, ответил:

— Чего ты там, Митька, сказал?

— Я говорю, могти нас вон энти проклятые к себе в Германию отправят? А то по что ж мы им?

Паренёк, которого звали Ваней, вздохнул:

— А кто ж их знает, могти и в Германию, а могти и где-то неподалёку отсюда перевоспитывать собираются, чтобы мы потом против своих же шли.

Митя промолчал.

День ото дня прибывали новые эшелоны, в которые погружали пленных подростков, и скоро очередь должна была дойти до барака, где находились Митя с Ваней.

Митя ожидал уже всякого, был готов к тяжёлому труду на чужбине. Однако мальчишка истосковался душой по семье, некогда большой, а теперь состоящей только из трёх человек: матери, младшего брата Ромки, совсем ещё дитяти, и его самого. Отца и старших братьев убили бандеровцы ещё перед началом войны, а две сестры-двойняшки скончались от тяжёлой болезни. Вот и остались они одни. А теперь, когда Митю насильно забрали, как мать будет справляться одна? Семья-то их всегда была работящая да трудолюбивая, но уж быстро сократилась она. Вроде и не лихое дело — два рта прокормить, да разве одному управиться? К тому же и сердце у матери больное, слабое. Да и у кого оно бы слабым не стало, почти зараз пятерых потеряв? А теперь ещё приходится день ото дня жить в мучительном ожидании невесть чего, терпеть унижения от немцев. Многих дееспособных мужчин уж давно либо расстреляли, либо взяли в плен. Это пока фашисты мирное население особо не трогают, но кто ж знает, что там у них на уме? Вот и с Митюшкой, и с другими ребятами, что будет теперь — точно неизвестно.

Ваня, тоже задумавшийся о чём-то своём, глянул на своего товарища и невесело молвил:

— Эк у тебя лицо кислющее, как лимону объелся! Да ты не хмурься, ясно, что не то у нас положение, дабы радоваться, да ты всплакнул бы хочь. Авось полёгшее станет?

— Девка я, что ли, чтобы реветь? Ишо чего удумал! Ванька пожал плечами:

— Ну, твоё дело. Моё — предложить… А слёзы пришлось лить многим…

За дверью застучали тяжёлые кованые ботинки. Очевидно, конвойный принёс похлёбку, кроме которой ничем-то больше и не кормили. Митя поморщился:

— Опять эти помои хлебать! Изволили б они откушать её сами!

Вставая, Ваня спокойно заметил:

— Паны мы им, что ли, чтобы немцы нас чем-то лучшим кормили? Эх, Митька, радуйся хоть тому, что вообще кормят. Коли не хочешь с голоду дух испустить, так и помоям рад будешь.

К вечеру пошёл дождь. Ночью, когда все забылись тревожным сном, Митя слушал. Дождь не прекращался и, похоже, собирался идти долго. Размеренный стук капель о влажную землю уводил от тяжёлых дум и успокаивал. Дождь, дождь, дождь. Совсем как летом, да только лето закончилось, как закончилось и мирное время, не так долго продлившееся после гражданской войны. Нескоро этой земле, теперь размываемой небесной влагой, отдохнуть случится. Дождь на время зализывал её рваные раны, но всё не мог потушить огня, охватившего всё её нутро.