День и ночь, 2009 № 01–02 - [63]

— Зачем ты проснулся… — просипела она, — не могу говорить.

А потом долго сглатывала громко хрустящей, словно испорченный механизм, гортанью и кашляла.

— Как ты могла. я ведь не смогу без тебя.

Слёзы безболезненно легко излились широкими струями из Сергея Викторовича. Наташа даже слабо улыбнулась, ибо на неё эти струи и пролились. Из мёртвой принцессы она медленно оживала в беззащитного, замученного болезнью ребёнка.

— Ты плачешь.

Впереди Сергея Викторовича, через пару-тройку часов уже, ждал полный вёрсткой и круговертью менеджеров рабочий день.

Меж содроганий своих и всхлипов он поймал себя на этой мысли, на том, что новый день уже переминается нетерпеливо за спиной и ждёт от Сергея Викторовича обыденного его претворения, словно ничего не произошло, а, в общем-то, в итоге ничего и не произошло — жизнь не прервалась, и Сергей Викторович, конечно, перешагнёт через это «ничего» и войдёт в новый день доверстывать программу, ведь программа для телевидения существует и в будни, и в праздники, и в горе, и в радости. И слёзы эти, котята и лифчики в новом дне никакого продолжения не найдут и смысла не имеют. Он обречённо наблюдал, как иссякли и высохли его слёзы. Глубоко вздохнул. Наташа попробовала приподняться — он помог ей.

г. Абакан

Сергей Нелюбин Качаясь на волнах

Филипповка

Безумие моё, из городского гама,

Мышиной толкотни, машинной трескотни.

Я падаю в тебя, и Тихим океаном

Меня уносят сны…

Не слышу ничего, я ничего не слышу,

Я, лёжа на спине, качаюсь на волнах

И глубина одна, со дна мне в спину дышит

И глубина, и тишина одна…

Безумие моё, ты знаешь, я не стану

Винить весь белый свет или сходить с ума,

Когда-то и в мою ладонь стекло стакана

Врастало, но теперь — я сам себе вина.

От этого легко и совести, и телу

Не должен никому, ни у кого — в долгу!

Безумие моё, чего же ты хотело

Вот я. Перед тобой. Я на спине плыву,

Как на кресте, вода мне лижет руки

Я глух и нем, я слеп, в конце концов,

Мне рoвно всё — нет куража, нет скуки

И только солнце греет мне лицо…

Если нервы — железо, то без проявлений вовне,

Но рука только дрогнет, как лезвие выбьет из паза,

Город выплюнет пулю наездника в синей броне

Перепуганной «Мазды»

— В ночь! Когда всё пропало, и даже коньяк не берёт,

Тормозов не хватает, и их отпускают так резко,

Что сметают соседа по лестничной клетке, в спасательный плот

Превращая машину, дремавшую у подъезда.

Э-эх, куда тебя, парень? Телега не может летать,

Чтоб проветривать мозг дураку, пока визг телефона,

Вдруг не сдавит удавкой бесцветной и тонкой — стоять!

Там звонили, приятель. Пора заворачивать коней.

Новых стихов не пишем.

Этой эпохой дышим.

Слышишь, в подполье, мыши

Вьют свои гнёзда впрок.

Скоро придёт на смену

Серых и наглых племя,

Это не наше время

Пишет нам эпилог.

Мы им уступим место,

Если признаться честно:

Что там, конечно, лестно

В лавровых быть венках,

Только на этом свете

Мы не за всё в ответе,

Пусть же приходят эти

С лезвиями в зубах.

Вычислят нас по крапу,

Выпасут нас по картам,

Вломятся к нам, нахрапом

Вскрыть тайники души,

Но мы уйдём, не проданы,

Звёздными огородами,

Строками и аккордами

Стихнем в родной глуши.

г. Владивосток

Игорь Кудрявцев Поклонник Терпсихоры

Проводы

— Какай давай, не балуйся. — сказал Вовка, худой длинноволосый малый, сидящей на горшке сестрёнке. — Что же мне с тобой делать-то, Ленка? Совсем нас с тобой мамка забросила… вот сейчас возьму тебя с собой в армию…

Ленка — лысенькая, мордастая девчонка двух лет, — сидела, улыбаясь одними глазками-блюдцами, на горшке и что-то лепетала ему в ответ на своём тарабарском языке. На полу валялся пьяный вдрызг отец и вторил ей, только уже на каком-то другом наречии. Пузатый щенок, обхватив отцовскую голову лапами, теребил его мясистое, красное ухо. Вовка отпихнул щенка в сторону:

— Отгрызёшь старому ухо. он и так ни фига не слышит.

Послышался стук в дверь, затем хриплый старушечий голос:

— Хозяева! Есть кто дома?!

Вовка выбежал в прихожую. На пороге стояла морщинистая, губастая старуха в ветхом пуховом платке и замызганном пальто.

— Здравствуй, милый сын! Мне бы Капитолину. А ты не старший ли её будешь?..

— Да, сын… — буркнул Вовка в ответ. — Она, вон, пьяная лежит.

— Я соседка ваша… чифирнуть захотелось, думала, Капа мне чайку немного в долг даст, а она — вон оно что…

— Сейчас я посмотрю… — сказал Вовка и пошёл на кухню искать чай.

Старуха поплелась за ним:

— Что-то я тебя, сынок, не видела раньше.

— Да я два года в институте учился. бросил. теперь в армию забирают.

— Когда берут-то?..

— Сегодня. Повестку уж получил. Мне через полтора часа уж в военкомате нужно быть.

— Ой, милый сын!. жалко-то тебя как!. и волосики-то твои, сердешный, состригут!.. — запричитала старуха, протягивая свою дребезжащую сухую ручонку к Вовкиным длинным, спутанным лохмам.

Вовка пошарил по всем полкам, — чая нигде не было:

— Нету! Бабк, может тогда выпьешь?.. водки — море, жалко, добро пропадает.

Старуха заулыбалась, выпятив свои негритянские гофрированные губы:

— Отчего ж не выпить. выпью.

— Пойдём в ту комнату, а то у меня там сеструха одна, на горшке сидит.

Они пошли в комнату.

— Как звать-то тебя? — проскрипела старуха.

— Вовка.

— А меня — тётка Маня… Ой, Иван-то хорош… гля-ко ты, как развалился, лысый х..! — она увидела лежащего на полу отца.