День гнева - [2]

Местная публика избалована отголосками больших событий и чужой славы. Испугать ее ничем нельзя, удивить почти невозможно. Почти… Ибо раз уж мы начали рассказ о Кузятине и кузятинцах письмами с заграничными штемпелями, нам придется поведать историю, удивившую даже этот крупный железнодорожный узел юго-запада страны.

История началась в июле месяце, когда вокзальный перрон особенно хорош, когда вперемешку с джинсами и маркизетами отпущенной на каникулы учащейся молодежи мелькают здесь серые юбки их бабушек рядом с вишневыми и черничными ведрами, а вокруг фонтанчика — голопузого мальчугана, раскрашенного сочными красками, из которого пил, говорят, Симон Петлюра, удирая от большевиков, — вокруг этого фонтанчика живой клумбой выстроились цветочницы, и в букетах их розы «Мери Пикфорд» перемешались с подвявшими васильками. В те дни васильков и вишен потребовалось особенно много, а три репродуктора, подвешенные к вокзальной стене в стиле псевдоанглийской готики, распевали день и ночь напролет бойкие молодежные песни.

Все вообще было организовано здесь в наилучшем виде, потому что в июле месяце через Кузятин на Москву пошли не какие-нибудь там парижские экспрессы, а поезда дружбы, увозившие в столицу на фестиваль юных французов, немцев, венгров, греков, болгар — словом, всех тех, кто предпочитал ненадежным воздушным линиям стальные рельсы и четкое расписание. В крупном железнодорожном узле поезда ненадолго останавливались, и разноликая, разноцветная, разноязыкая толпа высыпала из вагонов, как спелый горох из стручков. За десять-пятнадцать минут стоянки она успевала протанцевать пару танцев в кругу, скупить цветы и вишни, перезнакомиться со здешними джинсами и маркизетами и даже обменяться с ними адресами. Потом бил вокзальный колокол — кузятинцы, слава Богу, отстояли это свое право — перрон пустел, фестивальные гости махали из уплывающих окон, а бабуси торопились домой за свежими вишнями, потому что до следующего поезда оставались считанные часы.

Так было день и два, и три, и городу уже начинало казаться, что атмосфера праздника сохранится здесь навсегда и поэтому следующий фестиваль Всемирная федерация демократической молодежи постановит непременно провести в Кузятине.

Но за день до открытия фестиваля с последним поездом дружбы из Рима, затесавшись со своей гитарой в веселую итальянскую толпу, уехала в Москву кузятинка Лариса Семар. С перрона проводил ее одобрительным лаем черный пес Бурбон, по праву рождения призванный спасать людей в Швейцарских Альпах, но по иронии судьбы вынужденный сторожить кузятинские сады. Отсутствия Ларисы никто поначалу не заметил, к вечеру всполошилась мать, а утром следующего дня, часов в десять, телеграфный аппарат на почте отстучал срочную телеграмму: «я на фестивале тчк мне нравится тчк целую зпт ваша ляля».

Город пришел в волнение. До сознания кузятинцев, убаюканных весельем фестивальных поездов, только теперь дошло, что они прозевали и не выдвинули на мероприятие своего официального представителя и что самовольный поступок Ларисы Семар может подорвать сложившийся в мире авторитет крупного железнодорожного узла, потому что Семар девочка необычная (так говорит о ней классная руководительница Маргарита Евгеньевна) или девочка «с пунктиком» (так говорят все прочие кузятинцы, за исключением Бурбона и еще одного человека, о котором речь пойдет ниже).

Разве нормальная, без «пунктика» девочка, скажем, Зоя Салатина, могла бы написать в сочинении по «Герою нашего времени»: «Если бы Печорин слетал в космос, а Онегин занялся генетикой, у них не возникли бы вопросы „как жить?“ и „стоит ли жить вообще?“. Они бы поняли — жить стоит. Жить, но не прозябать. Иначе не стоит».

Маргарита Евгеньевна, женщина молодая, но сдержанная, проверяя сочинение, пожала плечами и подумала: «Девочку, конечно, заносит, но обсуждать сочинение в классе не стану; это может сказаться на ее психике. Зачитаю-ка я лучше выдержки из умненькой Салатиной». И стала зачитывать: «Типичный представитель своего класса, Печорин переезжает с места на место, ищет ответ на вопрос: „стоит ли жить?“. Он человек хотя и образованный, но знания применить не может и потому оказывается „лишним человеком“…»

На дворе стоял тогда октябрь, в оконных рамах жужжала муха, недалекие пути стонали под тяжелыми товарняками, а голос Маргариты Евгеньевны и то, что она читала, сливался в монотонный осенний гул, от которого сами собой выплывали изо рта зевки и глаза слипались в электрическом желтом свете, тоже ненужном и скучном. Лариса за последней партой слышала только этот осенний гул и пыталась переложить его на стихи и одновременно на музыку. Припев выходил ничего, смесь «лишнего Печорина» с колесным тарарамом, и поэтесса так увлеклась, что Маргарита Евгеньевна из другого конца классной комнаты вдруг услыхала довольно мелодичное, задушевное пение. Она на полуслове прервала выдержку из Салатиной и выразительно посмотрела на последнюю парту. Проснувшийся от тишины класс дружно обернулся в том же направлении. Мечтательная Семар продолжала напевать, рисуя на запотевшем стекле октябрь, Маргариту Евгеньевну и далекую страну Элладу, где сочинения детям разрешали писать стихами.