День Ангела - [25]

Никита бросился было в направлении, указанном Пиццей-Фейсом, но вспомнил вдруг, что созвониться-то они никак не смогут, если… Он развернулся и быстро затопотал за Пиццей.

— Пи-Эф, — громко зашептал Никита, нагнав своего работодателя. — Пи-Эф! Мобильный-то… То есть мобильный-то имеется, но… толку с него. Отключили. За неуплату.

— Нищеброд! — фыркнул Пицца-Фейс, на ходу доставая полезные бумажки, чтобы выдать Никите. — Подключись, горе луковое! И давай чеши отсюда, пока тебя Сема не съел.

Пицца-Фейс стремительно исчез за поворотом, а Никита в ступоре разглядывал две стодолларовые купюры, которыми наделил его Пи-Эф. Глазам он своим не верил до тех пор, пока желудок, пустой и злобный, зашедшись в истерическом голодном спазме, не подтвердил, что это правда, истинная правда, а не морок, и что зеленые купюры — не только плата за дорогое мобильное время, но и шикарная трапеза прямо здесь, в этом самом ресторане, и много чего еще на ближайшие два-три дня. А также возможность ублажить Аню, отрастившую, куда ни тронь, острые иголки, как будто каждая обидка по поводу или придуманная, неприятность, невезение или дурной сон прорастали густой горькой хвоей, и подойти теперь к возлюбленной в простоте не получалось. Требовалось раздвигать колючие дебри и в клочья рвать нервные окончания, чтобы приблизиться к стройному и теплому тельцу, чтобы обнять и ткнуться в щеку, смиренно, трепетно и страстно.

Только ведь, богиня моя, не каждый день решишься на такие жертвы, а минуты стихийной благосклонности твоей, сиятельная моя, обычно почему-то совпадают с временем самозабвенного совокупления моего с виртуальными бестиями, и прервать сей акт непозволительно, ах, непозволительно, ибо это — акт творения, за который, случается, и деньги платят…

…Никита, счастливо разминувшись с Мышеедом, который не выносил посторонних праздношатающихся в своей обожаемой мансарде, спустился по указанной Пиццей-Фейсом лесенке в зал, где приятно, ненавязчиво, в меру громко дребезжала музычка, курился по углам сигаретный дымок, смешиваясь с флюидами аппетитных горячих кушаний.

Голова кружилась от сладостных предчувствий, даже видения посетили Никиту в этом головокружении: большой кусок мяса в соусе и с овощами, и разделяет он пиршество с Аней и с… Но… не с Войдом же, господи, еще не хватало! Привидится же с голодухи!

Как бы не так — «привидится». Если бы только привиделось! Потому что вот она — Аня за длинным столом в какой-то совсем дурной компании, а рядом именно Войд. Войд в его, Никитиной, рубашке, которую как-то подарила Аня в апофеозе любви и нежности после получения ею очередного гонорара за рефератики. Войд в его, Никитином, парадном пиджаке, счастливом пиджаке, в котором он, Никита, в свое время с лету сдал экзамены в аспирантуру.

Войд… Чего ради Войд?! Чего ради этого типа нарядили под Никиту?! Чтобы замещал, что ли, таким болваном?!! Извращение какое-то.

Обидные какие дела творятся, господа и дамы. Он, значит, промокший и голодный, бегает по городу, язык высунувши как барбоска, чтобы обеспечить этой девушке приличное существование, он собак топит, он на работе воровать хотел, он даже подрядился к Пицце на темные его делишки, а девушка, значит, сидит в ресторане в компании с этой куклой ряженой и… вкушает. Нектар и амброзию. И еще, кажется, тушеную плоть убиенного тельца с гарниром.

Нет на свете справедливости, пришел к выводу Никита, а потому нормы общественного поведения будут пересмотрены, господа и дамы, и основательно пересмотрены. И Никита бесцеремонно присоединился к дурной, по его мнению, компании в намерении предпринять экспромтные показательные выступления, на которые — по вдохновению — был мастером, и выходками своими скоморошескими устроить жирующей изменщице гражданскую казнь. Дабы, подлая, устыдилась. Отрыгнула скоромное и ушла в монастырь, блин, ноги босы и голова в пепле.

* * *

Аня с Войдом опоздали на застолье, потому что обуховские дебри не ближний свет и с Петроградской стороны добираться туда не слишком-то удобно. К тому же от станции метро «Елизаровская», ближайшей к заведению, не имея личного автотранспорта, до модного «Лимузина», где и устраивалась дружеская встреча, можно добраться только пешком, потратив с полчаса, при условии, если точно знаешь, куда идти. А если только приблизительно представляешь себе направление, то почти наверняка заблудишься в лабиринте длинных заводских кварталов, среди трухлявых жилых особнячков немецкой послевоенной постройки, по-осеннему сумрачных многоквартирных домов, источающих по вечерам запах жареной картошки, и старых лабазов, разделенных извилистыми, текущими куда попало проулками.

Проплутав по сырости больше часа (потому что Войд, как оказалось, доселе ни разу и не был в «Лимузине»), они вышли наконец к длинному оазису, мощенному мелкой плиточкой и огороженному от мира высокой решеткой из частых копий. Узкий газон, обрамлявший заведение, замело бурыми листьями, а по углам под дождичком доцветал не угомонившийся с лета молодой шиповник.

— Войд, — спросила заскучавшая в долгих странствиях Аня, которая отчетливо представляла себе удовольствие возвращения домой по пустынным улицам, в темнотище и мокроти в компании с не совсем трезвым, надо думать, Войдом, — а почему, собственно, нельзя было выбрать более досягаемое местечко?