Демоны степей - [31]

Он появился в семье не один, но вместе с сестрой-близнецом, которую назвали тем же именем, и были они похожи как две капли воды — говорят, родители и те могли их различить только сняв с детей рубашечки и определив, который из двоих мальчик, а который — девочка. Брат и

сестра были неразлучны, вместе играли, ели из одной плошки, пили из одной чашки и даже спать ложились всегда на одной скамье. Добром это закончиться не могло, но как ни пытались родители положить границу между дочерью и сыном, никакие их ухищрения не помогали: из-под любых засовов сбегали строптивые дети, чтобы только не расставаться.

И в конце концов случилось то, чего так боялись мать и отец близнецов: сестра понесла от брата. Когда это сделалось заметно, девушку схватили, привязали к деревьям и побили камнями.

Схватить и покарать брата им не удалось — Радогость бежал.

Говорили, что вместе с ним исчез со двора красный петух, которого близнецы выкормили с ладони и любили носить на плече. Радогость шел по дремучим лесам, продирался сквозь непролазную чащу, и не одна луна успела умереть и возродиться на небе, а он до сих пор не встречал людского селения.

К нему подходили звери, и птицы не кричали, когда он проходил мимо, и постепенно он и сам начинал превращаться в зверя.

И вот однажды показалось какое-то селение. Люди не видели Радогостя, но он-то хорошо их различал, сидя в кустах на другом берегу реки. Так сидел он целый день и думал, а когда сгустилась тьма, к нему подошла медведица и заговорила голосом его покойной сестры. Поначалу Радогость даже не понял, о чем она говорит, — только голос узнал и заплакал. И еще догадывался он, что медведица пытается внушить ему нечто важное.

А она улеглась рядом и заснула. Радогость сидел возле спящей медведицы, смотрел на небо, на безмолвное село — и размышлял. И пока размышлял, увидел три мира и единство всего сущего… А потом понял другое; нет, не существует единства — чего-то мучительно не хватает для того, чтобы гармония трех миров была полной. И об этой-то отсутствующей малости, которая разрушает весь мировой порядок, и говорила ему медведица-сестра. И тогда осиротевший близнец стал думать о той самой отсутствующей малости.

А когда небо окрасилось алым, и красный петух встрепенулся на плече Радогостя, он понял вдруг, в чем эта малость заключается и о чем просила его медведица. А поняв, вошел в село и, пока там спали, вырезал в селении всех людей. И помогали ему в этом лесные звери.

А когда люди в том селении погибли, Радогость понял, что кровь надлежит возвращать в землю и что поступил он правильно.

И тут взошло солнце. Радогость посмотрел на небо и понял, что он — сын солнца.

А с неба брызнули лучи, и каждый луч попал в кровавое пятно на одежде Радогостя, а петух вдруг начал клевать его в темя. И когда все было кончено, не осталось уже ни человека, ни петуха, но стояла, протяжно крича, большая птица, исполненная глаз, и было этой птице открыто и прошлое, и будущее, и сущее, и солнечная кровь была ей подвластна…

Церингена била крупная дрожь. Происходящее казалось ему странным сном. Впрочем, не превратилась разве в неприятный сон и вся его жизнь после того, как в нее вмешались этот проклятый Эйке со своим безумным кровожадным братцем-негром?.. Постепенно страх сменялся торжеством. Одетый глазами, подобно павлину, Церинген начинал ощущать, как вливается в него животворное Знание, как сам он становится одним из братьев, как приобщается к могуществу Ордена. В этом было упоение.

Арифин оборвал рассказ и трижды стукнул согнутым пальцем Церингена по темени.

— Именем Всевидящего Недреманного Павлина — встань, Радогость! Отныне ты — павлин, как и мы, и имя твое засветится еще одним оком на многоцветном его одеянии! Церинген, качнувшись, поднялся на ноги… и заплакал. Он плакал впервые за много лет — от переполнявших его чувств, от всеохватного восторга, от осознания, что месть обидчикам близка!

* * *

Мстить надлежало, разумеется, чужими руками. То был один из главных постулатов ордена. Первым делом эти руки следовало найти. И они отыскались — на удивление быстро. Впрочем, стоит ли удивляться — ведь Эйке, несмотря на все свои добродетели, был торговцем, а в этой среде, как показывает практика, нечистые на руку люди водятся не реже, чем среди каких-нибудь наемников, торгующих не только своими мечами, но и совестью.

Некий Клаваст, охранявший склад, где Эйке держал нераспроданные партии товара, охотно взялся помочь. Господину Церингену этого Кла-васта даже не показали. Просто однажды вечером, когда Клаваст тряс игральными костями в «Подстреленном журавле», к нему подсел некий человек с незапоминающейся внешностью. Заговорил о том, о сем.

Клаваст отвечал неохотно: он проигрывал. Охранять склад ему не нравилось, другой работы найти не мог — поскольку сызмальства умел только лениться да драться, когда приспевала, по мнению Клаваста, такая необходимость. Хозяина своего Клаваст видал только издали, поскольку Эйке в тонкости работы охранника не входил. Хозяин Клавасту, разумеется, тоже не нравился — настоящий сопляк, а строит из себя почтенного торговца. В общем, с какого бока ни зайди, везде плохо.