Демонолог - [87]

– Но в тебе больше от него, чем ты думал, – говорит О’Брайен. – Именно поэтому мы и едем к нему.

– Хотя он давно мертв.

– Кажется, это не мешает ему то и дело возвращаться, не так ли?

– Он не единственный такой.

Я не рассказал О’Брайен всего.

Не потому, что опасаюсь, что она мне не поверит. Я не рассказал ей то, что должно остаться между мной и Тэсс. Если я поделюсь этим с кем-то еще, я рискую разорвать тонкую нить, которая все еще соединяет нас с дочерью. Если произнести это вслух, Велиал может понять, что такая нить существует.

Поэтому я ничего не сказал Элейн обо всех причинах, в силу которых мы должны ехать к тому старому коттеджу у реки. Я не сказал ей о записях в дневнике Тэсс, где она пишет о сне-который-вовсе-не-сон.

Стою над огненной рекой.

Тэсс в том сне унесло на дальний берег реки, куда мы с братом в детстве никогда не осмеливались добраться. Мы не говорили об этом, но знали, что это все равно скверное место. Деревья там торчали вкривь и вкось, листья так и не вернули себе летнюю зелень, так что лес выглядел каким-то голодным.

Это то самое место, которое Велиал показал мне в Джупитере, когда мы сидели на качелях. Игровую площадку окружал этот темный лес. И оттуда выглядывал зверь.

Граница между этим местом и Другим Местом.

И моя дочь на другой, неправильной стороне. Слышит, что я ищу ее, зову по имени. Смотрит, как мимо проплывает тело моего брата.

Ногти, что царапают мне горло. Кожа, что на вкус как грязь.

Тэсс умоляет меня найти ее.

Не словами, не звуками, исходящими из моих уст и проходящими сквозь воздух, но словами из сердца, проходящими через землю, чтобы их могли слышать только мы двое.

Я и не знал, что это должно быть так. Что звуки, которые я иной раз могу распознать за звенящим шумом в ушах, за трескотней этих радиоболтунов, в отравленном автомобильными выхлопами воздухе, свистящем за открытым окном машины, – это ее звуки, ее слова.

Мы доезжаем до Огайо и в Толидо сворачиваем на шоссе I-90, так что теперь мчимся по подбрюшью озера Эри, плоскому, как алюминиевая фольга, отсвечивающая в ночи. Встреченный знак-указатель «Эдем» воспринимается как злая ирония. Он заставляет съехать с федерального шоссе и остановить машину в дальнем конце парковочной площадки перед закусочной «Красный лобстер», чтобы полчасика поспать. Хотя из нас двоих только О’Брайен откидывает назад спинку сиденья и закрывает глаза.

Пока она всхрапывает и свистит носом, пробираясь сквозь тяжелый сон нездорового человека, я листаю «Анатомию меланхолии» Бёртона. Вожу пальцем по страницам, даю им свободно перелистываться, пока книга не открывается на закладке, про которую я и не знал, что она там торчит. Это старая фотография. Углы ее закручены, белые поля превратились от времени в желтые. Мое фото.

Вернее, это сначала я принимаю изображение на снимке за себя самого. Но в следующую секунду мне становится ясно, что это мой отец. Единственное его фото, которое у меня имеется. Я знаю это, потому что давно уже уверился, что уничтожил все остальные. От шока при осознании того, насколько мы с ним похожи, у меня перехватывает дыхание, и я с борюсь с удушьем, точно так же, как спящая женщина рядом со мной.

На фото отец, должно быть, в том же возрасте, что и я сейчас: именно тогда он ушел в лес с ружьем «Моссберг» 12-го калибра, полученным в подарок от его отца, засунул ствол себе в рот, достаточно глубоко, чтобы другой рукой дотянуться до спускового крючка, потянул за него и выстрелил. На этом снимке, сделанном всего за несколько недель до несчастного случая с моим братцем, выражение его лица может показаться довольным. Он улыбается такой смутной улыбкой не совсем проспавшегося папаши, которого жена оторвала от работы и усадила вот тут в удобное кресло перед камином, чтобы сфотографировать и потом заказать такой вот портрет кормильца семьи в самом расцвете сил.

Но более пристальный взгляд помогает выявить недостаточность и тщетность стараний обоих, и фотографа, и объекта съемки: остекленевшие, безжизненные глаза изображенного на снимке человека, опущенные плечи, руки, сложенные в «расслабленной» позе. Этакий незаметный мужчина, на котором не задержится взгляд, чьи почти отчаянные грусть и печаль видны в деталях – от темных полукружий под глазами до красных от псориаза кулаков.

Я подумываю, не открыть ли мне дверцу и не дать ли этой фотографии слететь на бетон площадки, когда вдруг замечаю подчеркнутые строки на странице, которую она отмечала в качестве закладки.

Дьявол есть дух, который обладает возможностями и средствами, дабы смешиваться и общаться с нашим духом, иной раз ловко и незаметно, иной раз грубо и внезапно, дабы возбуждать в сердцах наших дьявольские мысли. Он оскорбляет и унижает нас меланхолией, дабы безраздельно властвовать над нами, помыкать нами, особливо при посредстве фантазий, нарушающих душевное равновесие.

Почему отмечен именно этот отрывок? Не помню, чтобы он имел какое-то особое отношение к моим исследованиям. И я никогда не цитировал его в своих лекциях. Но, вероятно, он все же почему-то обратил на себя мое внимание. И я заложил это место единственной фотографией своего отца, чтобы отметить его, хотя за многие годы ни разу не обратился к нему снова.