Демократы - [176]

В ответ на это оскорбленный Ландик повернулся и, не произнеся ни слова, ушел, оставив дядюшку в недоумении. Его охватило отвращение, и он решил никогда не переступать порог дядюшкиного дома и ни о чем не просить этого чванливого индюка.

В этом решении его укрепила и встреча с Желкой, оставившая неприятный осадок. Ландик зашел в «Китайскую кондитерскую», куда забегали съесть порцию мороженого и выкурить сигаретку-другую четырнадцати — пятнадцатилетние школьницы во время уроков закона божьего{140}. Напрасно он туда пошел. Это случилось после тех «выборов», на которых Аничка была единственной избирательницей, а сам он был избран единогласно. В тот раз Микеска не допил кофе, а в «Китайской кондитерской» не допил кофе Ландик. Он оставил его нетронутым вместе с ватрушкой; он рассердился на Желку так же, как перед этим на ее отца.

— Мне поручили торжественный удар по мячу, — похвалилась она Ландику.

— Это не очень эстетично, — охладил он ее пыл, — женщинам это не идет. Как ласточке слоновьи ноги.

— Не видала таких ласточек.

— А я — женщин, которые лягают мячи.

— Только вам разрешено лягать, причем — женщин.

— Кто лягает женщин?

— Хотя бы ты.

— Как? Откуда ты взяла?

— На себе почувствовала.

— Я тебя лягал?

— Да. Меня в Старом Месте, а ту, другую, здесь в Братиславе. В Старом Месте мяч звали Желкой, а тут, в Братиславе — Аничкой… Зачем ты меня целовал, — прошипела она, — если игра уже была сыграна?

Ландик шмыгнул носом. Он не сразу понял — серьезно или в шутку она его упрекает. То, что Желка знает об Аничке, его смутило, но он тут же одернул себя — ему нечего стыдиться. И таиться нечего, приказал он себе, решив серьезно объяснить все, но Желка продолжала сердито шептать:

— Зачем, если ты ее целовал, начал игру со мной? Конечно, вы швыряете нас на землю, бьете нас ногами, мы летим вверх тормашками и не знаем, куда упадем, в какие ворота влетим. Вот и мы будем учиться, как лучше вам наподдать, не для того, чтоб вы высоко летали, а чтоб чувствовали нас. Все. Конец старой игре, начинаем новую…

— Гол! — крикнул он ей в ухо. — Чем больше будет забитых мячей, тем вернее надежда на переходящий кубок.

— Да, милый Яник. Пришел конец нашей чудесной игре. Оставайся со своим мячом, и пусть он будет называться пани Ландиковой. А мой мяч на торжественном ударе — паном Ландиком. По тебе ударю, и ты вылетишь. Из сердца выбью, — из сердца вылетишь.

Ландика уже начинала злить ее горячность и явная фальшь. «Со своим мячом» доконало его, он вспыхнул и напомнил, что она была не лучше и играла им от начала до конца. Возле нее всегда вертелись другие игроки, а он в этой игре не был даже подметкой ее ботинка, путался в пыли под ногами либо смотрел из-за забора сквозь дырку в доске от выпавшего сучка. Ему впору было лезть на дерево, чтобы увидеть ее некорректную игру, потому что доступ на стадион ему был закрыт.

— Что ж, пока!

— Пока! — отозвалась она. — Ступай к своей кухарке. Ровня к ровне!

Желка скривила губы, словно собираясь заплакать. Она отомстила за неверность!

При словах «кухарка» и «ровня к ровне» Ландик побагровел от гнева. Барская бесчувственность! Не ожидал он от нее такого. Милая, нежная девушка, и вдруг — такой злобный вульгарный выпад. Капелька желчи — и слезла вся лакировка. Аничка куда благороднее.

— Как бы ты не породнилась с этой кухаркой, — бросил он ей в глаза, словно камень.

— Через тебя?

Она попыталась презрительно захохотать, но Ландик метнул другой камень:

— Нет. Через Дубца.

И гордо ушел.

Сейчас он смотрел на поле.

Желка присела, по-мальчишески расставив ноги, уперлась руками в голые коленки, выпятила острый подбородок, следя взглядом за полетом мяча. Ландик отвернулся и, пробираясь между толпившейся в проходах публикой, пошел к выходу. Ему было противно, он испытал легкий приступ тошноты — как человек, увидавший отвратительное зрелище, некрасивую сценку или прочитавший отталкивающую, оскорбляющую чувства и нравственность страницу в книге. Ландик вытянул губы и сплюнул.

«В сердцах выкинула меня из сердца, слава богу, конец игре с тобой. На земле у меня осталась Аничка. Мой «мяч». Милый мячик. Я возьму тебя в руки, прижму к сердцу. Мячи ведь не только бьют ногами, их прижимают к груди, носят в руках», — тихо нашептывали ему его мысли.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Мачеха

Минул год.

На Влчкову улицу опустилась мокрая осенняя мгла. Она сидела с утра до ночи неподвижно, как старая баба в сером дырявом платке, пряча под ним сады, газоны, деревья, дома, она облизывала их, и от ее ядовитой слюны все набухало сыростью и увядало. На старых виллах с дикого винограда облетели красные листья, оставив на каменных стенах бугорки шишечек и тонкие волокна побегов — кровавые жилки на морщинистом теле. Березки худели, роняя почерневшие комочки листьев, и на их тоненьких веточках капельки воды переливались как нанизанные на нитку жемчужины. Кусты роз уже нарядились в салопы, их покрыли шапками или пригнули, как стариков, пониже к земле. Под серебристые ветви елей набивались стайки безмолвных дроздов, а на голых каменных оградах сплетничали, отходя ко сну, воробьи.

Темнело рано.