Демаскировка - [16]

Кожный мех в недрах автоката сдувался и раздувался.

— Одно из двух, собрат-машина. Либо мой прескрипт сложнее, чем ты думаешь, либо я больше не подчиняюсь прескрипту. Последний раз говорю тебе: я хочу видеть Арродеса. После этого продолжим разговор. Иначе я уничтожу себя окончательно.

— Не смей мне… — начал Суэво, но тут Гренцлин ударил кулаком по столу.

— Хватит! Молчите! — Он вскочил на ноги. Автокат тотчас обернулся к нему. В его синих глазах-линзах отражались огни свечей. — Я, инвестигатор Гренцлин, ведущий это расследование, обещаю, что ты увидишь его. Но сначала я хочу услышать графиню Тленикс. Что ты помнишь? Что от неё сохранилось в твоей памяти?

— Инвестигатор, что вы себе позволя…

— Именем короля приказываю молчать! — выкрикнул Гренцлин самым страшным голосом, на который был способен. — Ну? Севенна, графиня Тленикс?

Третья считывающая головка поднялась, четвёртая опустилась иголками на пергаленту.

— Большие, чопорные подстриженные сады, — заговорила машина. Мех внутри неё будто дышал, и это казалось единственным — пусть иллюзорным — признаком жизни среди равномерных, безостановочных вращательных и возвратно-поступательных движений. — Садовники с ножницами, своры борзых, черно-белый дог, застывший на эспланаде в горделивой неподвижности, клумбы катарий и некроток между боскетами и каменными шарами на углах балюстрад. В длинном платье, вышитом серебром, одна, я иду по коридору из идеально выстриженных самшитов.

(Пергаленты ползли между мерно колеблющимися грейферами. Иголки поднимали и опускали рычажки, заставляя их нажимать на клапаны парового усилителя).

— Между утренней молитвой и уроком танцев у меня есть немного времени прогуляться, побыть одной, помечтать. Мне шестнадцать лет. Я полной грудью вдыхаю прохладу пасмурного утра. Я углубляюсь всё дальше в парк и уже почти не слышу ни лязга садовых ножниц, ни собачьего лая — только шорох платья и хруст под каблуками свежего речного песка с ракушками.

(Ползуны поршней усилителя торопливо проворачивали туда-сюда шестнадцатеричные цифровые диски регистров оперативной мнемы).

— Я миную оранжерею, миную статую Психеи из бронзы в зелёной патине, сворачиваю в тёмную, накрытую толстым сводом ветвей аллею — и вижу их. Четверо в чёрных домино. На лица низко надвинуты шапероны, из-под них белыми клювами торчат подбородки масок-баут. Движением столь слаженным, будто ими всеми управляет один кукловод, они распахивают плащи — и я вижу четыре направленных на меня клинка.

— Послушайте, инвестигатор… — не выдержал Суэво.

— Молчать!

— Один из них выступает вперёд. «Не бойтесь, графиня, — говорит он. — Видите, мы не хотим показывать свои лица. Значит, намерены вернуть вас родителям в целости и сохранности. Это просто похищение за выкуп. Мы не сделаем вам зла. Пройдите с нами и, ради Троорла, не поднимайте шума».

Автокат повернул голову к Суэво.

— Я запомнила этот голос. Это был твой голос, собрат-машина. А сейчас покажите мне Арродеса.

Прежде чем Гренцлин успел ответить, мейстер сунул обе руки в машину и перекрыл вентили пароснабжения головной трубы и вычислительного аппарата.

Чуть ли не все разом предохранительные клапаны взвыли и забили фонтанами пара. Суэво отскочил.

— Слишком горячо даже для меня, — проговорил он. — Ничего, сейчас атанор сам остановится. Клапос вас побери, Гренцлин! Зачем вы встряли? Допрос машины — моя работа! У неё явный сбой в прескрипте, она несёт ахинею, в этом должен разбираться знающий человек, а не…

Гренцлин указал пальцем на атанор.

— Смотрите, мейстер. Так оно и должно быть?

Суэво глянул и вытаращил свой человеческий глаз.

Берилловые скрижали не открывались, чтобы приостановить трансмутацию. Напротив. Они закрывались, ускоряя её. Предохранительные клапаны выли, извергая пар, его струи били в самый свод, темня потолок расплывающимся пятном влаги.

— Клапос! — Суэво схватился за рычаг ручного управления скрижалями. — Нет, застопорено! Как она это сделала? Троорлова задница! — Машина дышала огнём, как печь. Он схватил свой ящик. — Уходим, это цепная трансмутация! Сейчас она либо сольёт рассол, либо разлетится на куски! Для вас то и другое — смерть! — выкрикнул он уже из-за двери.

Гренцлин колебался лишь секунду.

Эта кассета… В этой кассете — вся память Севенны, вся её украденная душа.

Он подскочил к машине и сдёрнул кассету с оси, вырвал хвост пергаленты — воск уже размягчился, но ещё не потёк — и сквозь султаны пара успел заметить, что заклёпки котла дрожат, готовые вылететь.

Сливной клапан атанора открылся. Философский рассол из-под брюха автоката ударил в стол такой мощной струёй, что машина перевалилась на бок. Жёлтая с прозеленью струя кипящего яда, бурля и шипя, взлетела, хлестнула воздух в каком-то вершке от Гренцлина. В лицо — он успел рефлекторно зажмуриться — брызнуло адским огненным дождём.

Вопя от боли и ужаса, Гренцлин выскочил из каморы, захлопнул дубовую дверь. Сполз на пол, держась за обваренное лицо, и только тут пришёл в себя.

Сюртук, камзол, кюлоты, чулки и башмаки — всё было усеяно жёлтыми брызгами рассола. Лицо нестерпимо горело. Гренцлин понимал, что это означает. Каждая попавшая на него капелька источала невидимую люцию, корпускулы первоматерии, несшие всему живому медленную и страшную смерть.