Дело султана Джема - [152]

Если хотите в конце расследования по делу Джема испытать чувство удовлетворения, постарайтесь пред. ставить себе папу Александра VI в тот миг, когда он осознал безмолвный отказ Баязида. Прекрасно, не правда ли? Самому прирезать курочку, несущую золотые яички, в надежде, что, умирая, она снесет еще одно, последнее, уже не золотое, а бриллиантовое, и вдруг курочка не приносит ничего, ровным счетом ничего! Остается печальное утешение: сбыть ее кому-нибудь на обед по цене обычной домашней птицы. Вот это и пытались сейчас сделать папа и король Неаполитанский, они просили у Баязида столько, сколько любой более или менее состоятельный человек заплатил бы за тело родного брата. Если не пять тысяч, то хоть три. Ладно! Пусть даже одну тысячу.

«Нет!» – отвечал Баязид-хан, если вообще снисходил до ответа.

Я не любил Баязида, поэтому не подозревайте меня в пристрастности, если я заявлю: Баязид поступал так не из скупости. Тысяча дукатов – ничто по сравнению с той горой золота, в которую ему обошелся Джем. Поведение Баязид-хана после смерти Джема выглядит необъяснимым.

Было бы легко объяснить его теми трудностями, которые возникли у султана вследствие кончины Джема. В самом деле, противники султана в Турции (их все еще было немало, и число их не сокращалось, благодаря чему и удался впоследствии бунт Селима Страшного) утверждали, что султан навлек на себя позор тем, что вел переговоры с гяурами и их главарем – папой. Они обвиняли Баязид-хана в том, что он унизил честь дома Османов, предоставив неверным улаживать турецкие дела посредством убийства Джема. И Баязид-хан был принужден отстаивать эту честь.

Но это одна сторона дела. Справедливости ради должен сказать, что перечисленные неприятности не были для султана неодолимыми, ропщущие были всегда и везде, и власти сообразуются с ними в единственном случае: когда сами ощущают свою слабость. В годы 1495–1499 Баязид-хан уже не был слабым. Не здесь следует нам искать причины тогдашних его поступков.

Предолго дрожал Баязид при мысли о победе Джема, предолго его шантажировали и пугали Джемом. И как бывает, когда вырвут зуб, который неделю не давал тебе есть и спать, а ты все продолжаешь чувствовать его, он по-прежнему ноет и не дает покоя, так и Баязид не мог привыкнуть к мысли, что угроза, тяготевшая над ним, исчезла. Как ни странно, ему недоставало Джема.

Вероятно, к этому прибавились еще и угрызения совести, чувство вины. А также жажда мести – ведь христиане действительно мучили турка, сына Османов, а потом и лишили жизни. Прибавлялась, быть может – хотя я не уверен в этом, – и тоска по единственному, теперь уже мертвому брату. Что ни говорите – брат… В тот день, когда Баязид узнал, что власть его упрочена, в тот самый день он остался один. Что пи говорите – совсем один…

По указанным причинам – назовем их внешней и внутренней – Баязид объявил миру следующее: «Я платил вымогателям, чтобы они заботились о моем брате, но у меня нет ничего общего с его убийцами. Более того, я покараю их!» После 1495 года, во всех последующих переговорах по делу Джема, Баязид-хан прибегал к тону резкому, даже повелевающему.

Так прошли годы вплоть до 1499-го – завершался пятнадцатый век.

Словно в его ознаменование, Баязид-хан в первые же дни возвестил о небывалом в истории событии: объявил Неаполю войну за тело Джема. Скажите, видано ли, чтобы два государства воевали ради тленных (вернее, истлевших) останков?

Мир замер от изумления – дело казалось невероятным. Но первые каравеллы Баязид-хана уже вышли из проливов и направились к Неаполю.

«Боже правый! – дивился мир. – Как может султан начать войну за тело брата, убитого по его же воле!» А-а, не ищите в истории слишком много здравого смысла, ведь историю тоже делают люди. Вот, извольте: Баязид-хан, человек, сотканный из расчетливости, страха и коварства, повел войну, продиктованную чувствами, да еще какими красивыми чувствами. Тут мне хочется дать вам один совет – позволяю себе, это потому, что много пережил и много повидал на своем веку: объясняя историю, оставляйте небольшую, но существенную ее часть необъясненной. Да она и необъяснима, примиритесь с этим.

Поскольку я присутствовал при последнем акте дела Джема, могу вас уверить, что было в нем нечто безумное. Наши тяжеловооруженные, могучие триремы, плотно набитые воинами, неожиданно свернули паруса. С мачты уже был виден Неаполь, а мы остановились – потому что навстречу нам шли не боевые корабли, а три маленькие роскошные биремы, все в резьбе и позолоте, с цветными парусами и пестрыми флагами. «Так, – подумалось мне, – какой-нибудь король, наверно, провожает свою дочь, предназначенную в жены другому королю». Это тоже было нелепо, как и все связанное с султаном Джемом, – наш враг торжественно, даже празднично передавал нам мертвое тело.

На меня было возложено принять его – мы думали, что это произойдет после обстрела Неаполя или даже чего посерьезнее. А потребовалось лишь вступить в переговоры.

Неаполитанцы проявили учтивость и твердость: в выражение своей горячей дружбы к Турции они сами доставят тело в наш порт.