Дело принципа - [57]

– Принести еще? – спросила я.

– Я бы сказал «да», но я боюсь, – сказал папа. – Так что не надо.

Мы замолчали.

Как с той девчонкой из рабочего пригорода мы играли в гляделки, сейчас мы с папой стали играть в «молчалки». Папа хотел, чтобы я его о чем-нибудь спросила. А я, разумеется, хотела, чтобы начал рассказывать он. Слава богу, я очень удобно сидела в кресле, влившись в него, слившись спиной, попой и локтями со спинкой и подлокотниками. Потому что, когда играешь в «молчалки», малейшее шевеление засчитывается как проигрыш. Переменил позу, вздохнул, тем самым как вроде бы задал вопрос. Первый. А первым пускай начнет он – соперник. Хотя это любимый папа. Но игра есть игра. Так, кстати, сам папа объяснял мне, когда обыгрывал меня в шахматы, а я не то чтобы просила, но так слегка намекала, что он мог бы и поддаться маленькой девочке, к тому же своей любимой и единственной дочери.

– Но это игра, Далли, – смеялся папа, съедая пешку, а то и ладью, а то и ферзя, и бархатным кружочком, подклеенным под низ фигуры, небольно тюкая мне в нос, в самый кончик, – а игра есть игра! Твой ход…

Так вот, папочка, игра есть игра. Твой ход.

– Все же принеси еще, – сказал папа.

«Иными словами, прозевал как минимум слона», – подумала я, но устыдилась такого цинизма, сказала:

– Папочка, сейчас, сейчас. Тебе того же или другого чего-нибудь?

– Того же, столько же, – сказал папа.

Я на цыпочках (сама не знаю почему, но так вышло) вбежала в гостиную. Там горела все та же тусклая лампочка. Вытащила из буфета графин, налила полстопочки, подняла голову и увидела, что папин камердинер Генрих смотрит на меня, стоя в дверном проеме. А в другой двери, той, которая вела в столовую, почему-то стоит моя горничная Минни и тоже внимательно на меня смотрит. Я хотела сказать им «ступайте!», но у меня перехватило горло. Я повернулась и прошла мимо Генриха, который слегка посторонился. Странно, чего это они выстроились? Ну да черт с ними.

Я вернулась в папину комнату, протянула ему коньяк, уселась на прежнее место.

– Ты, наверное, хочешь спросить меня, Далли, – сказал папа, отхлебнув крохотный глоточек, – ты, наверное, хочешь спросить меня, Далли, почему твоя жизнь сложилась именно так? – Я молчала. – Почему мы с твоей мамой разошлись? Кто был виноват в нашей разлуке? И главное…

Тут уж я не утерпела:

– Мало того что ты знаешь, о чем я тебя будто бы хотела спросить. Будто бы ты знаешь, что я имела в виду. Хотя я тебе никаких вопросов не задавала. Ты, оказывается, еще знаешь, что здесь главное.

– Да, – сказал папа. – Знаю. Вернее, уверен, убежден, потому что иначе и быть не может. Главное, ты хотела спросить, – с напором повторил он, – почему после нашего с мамой расставания ты живешь не с нею, а со мной. Почему графиня фон Мерзебург оставила свою дочь на попечение отца? Она же не фабричная работница, которая спуталась с управляющим, а потом подкинула ему ребеночка? Фу! Она же графиня! Заверяю тебя, Далли, может быть, фон Мерзебурги не так богаты, как мы, но уж и не настолько бедны, чтобы не снять хорошую квартиру с детской и нанять гувернантку. Кстати, у них есть поместье. Не родовое, но ничего страшного. Правда, довольно далеко отсюда. В Вюртемберге. По сути, даже в Эльзасе. Я не помню, на этой стороне Рейна или на той. Но это неважно. И неважно, что так далеко. В наш век железных дорог, – прищелкнул он пальцами, – это не имеет никакого значения! Рядом Мюнхен, Фрайбург, Страсбург, Париж, наконец. О, Париж! Ты хотела бы в Париж? Прогуляться по Шанз Элизе, выпить кофе в Ротонде? Площадь Согласия. Арк Трионф. Могила Наполеона. Очень эффектно. Тур Эйфель, наконец!

Главное в таких делах – не шевелить лицом.

Всмотревшись в меня и увидев, что я совсем не шевелю лицом, не хмыкаю, не киваю и не морщу нос, даже не моргаю, папа продолжал:

– А вместо этого, вместо того, чтобы показать ребенку европейскую красоту, она отдала тебя мне. По сути дела сослала на дальнюю восточную окраину, где степь и лес, где прекрасный, но все-таки чуточку провинциальный Штефанбург, и вообще кругом сплошные кувзары.

– Кувзаров больше нет, – возразила я. – Дедушка их всех, – я ладонью сделала в воздухе секир-башка: – чик-чик-чик, а потом сжег.

– Ну, хоть один-то, небось, остался? – усмехнулся папа.

– Дедушка сказал, что нет. Ни одного. Потому что, если оставить хоть одного человека – он потом будет мстить.

– Ну, всё, хватит, хватит, – поморщился папа. Ему показалось, что я нарочно перевожу разговор на другую тему. – Тебе ведь интересно узнать про маму. Ты, наверное, хочешь спросить «Почему? Как же так?»

На самом деле я, конечно, хотела спросить. Я спрашивала об этом госпожу Антонеску, вы помните? Она писала письма обо мне, но маминого адреса мне так и не выдала. Ибо дала маме честное слово, сами понимаете. Но папы это, во всяком случае, не касалось. К нему у меня не было никаких вопросов.

– И вот, – продолжал папа, – ты все время хотела у меня об этом спросить, но молчала. От этого в наших отношениях появилась какая-то, как бы сказать, напряженность, натянутость, какая-то тень недоверия.

– Выдумки, – сказала я. – Если ты мне вдруг перестал доверять, если вдруг в твоем, – я ткнула в него пальцем, – если вдруг в твоем отношении ко мне появилась какая-то напряженность, неопределенность, уж не знаю, что тебе в голову пришло – скажи об этом прямо. А что касается меня, – я соскользнула с кресла и встала на коленях в изголовье дивана, – а что касается меня, то я люблю и обожаю тебя по-прежнему. Мне с тобою легко, как ни с кем на свете. Я доверяю тебе всё. Я доверяюсь тебе вся. И нет человека, с которым бы я была столь искренней, как с тобой, мой дорогой, мой любимый папочка!