Дело о сорока разбойниках - [56]

– Нет, вовсе не хорошо, вы от нас скрывали, что больны, Иван Несторович.

– Не несите чуши.

– Это очень неправильно с вашей стороны, вы же врач. Александр Львович из туземной амбулатории рассказал нам, что вы часто испытывали приступы одышки, отмахивались, мол, это от хлорной извести. А между прочим, с болезнью сердца не шутят. Вам нельзя было подвергать себя такой опасности, работали днями и ночами напролет, заработав грудную жабу. Иван Несторович, Иван Несторович, ну как же можно? Все признаки стенокардии налицо, а вы не замечаете. Этак и до летального исхода-с недалеко.

– Какая, к лешему, стенокардия, Петр Фокич? Какого исхода?

– Летального, любезный.

– Нет у меня ничего! – воскликнул Иноземцев, предчувствуя, что пахнет заговором и очередным заточением в больничной пижаме. Уж одно то странно было, что Боровский говорил каким-то неестественным елейным тоном.

– Я очень опасаюсь, что это, может статься, не стенокардия даже, а уже миокардит. Есть такая особая разновидность воспаления сердечной мышцы неизвестного происхождения, возможно, вызванного отравлениями. А вы постоянно кислотами дышите! Мы послушали ваше сердце, пока вы были без сознания. И что мы обнаружили? Аритмия, а точнее, ритм галопа, – стал Боровский загибать пальцы, – более того, правожелудочковая недостаточность, ослабление первого тона и систолический шум на верхушке. Поглядите на ваши шейные вены, как они набухли. Неужели вы ничего этого в себе не замечали? Вы травите себя всеми этими опытами! Мало вам черепно-мозговой травмы, полученной в пустыне.

– Это действие токов! Все пройдет через пару дней.

– Тут и до токов не все ладно было, – возразил Боровский. – И я, и Андрей Михайлович, и доктора из туземной амбулатории заметили, как часто вы ходите с прижатой к груди рукой. Давайте-ка, любезный, успокоимся, будем разбираться, как то делают те, кто получил диплом степени лекаря. Итак. Отдает в лопатку, челюсть, желудок, вас мучает тошнота?

Иноземцев побелел, промолчав и нахмурившись.

– Ощущаете ли вы боль за грудиной сжимающего характера, словно давит что-то? – продолжил свой допрос Боровский. – Будьте честны с собой. Вы врач, помните об этом. Посчитайте, как часто вы стали задыхаться, белеть. И при каких обстоятельствах? При быстром ли беге, или на жаре…

– Хорошо, согласен, сдаюсь, – оборвал его Иноземцев. – Выдайте мне нитроглицерина и мою одежду.

– Нет-нет, любезный Иван Несторович, вам прописана госпитализация и постельный режим. Нужно вас обследовать обстоятельно, и на наличие поражения черепных нервов и гематом тоже. Травму черепно-мозговую вы никому не изволили показать. А меж тем ваше поведение указывает на субарахноидальное кровоизлияние, – поднял палец Боровский. – Вдруг понадобится операция, а сердце такое слабое.

Иноземцев посинел и сжал кулаки, невзирая на пережженные ладони, вены на шее и висках вздулись еще больше.

– Мою одежду, Петр Фокич. И ни о какой стенокардии, ни о каких гематомах и черепных нервах больше ни слова, – прошептал Иноземцев таким безапелляционным тоном, что Боровский изменился лицом, поспешил подняться и отойти. Пациенты с замиранием сердца следили за баталией двух докторов – одни, затаив дыхание и открыв рты, ждали конца и, кажется, всецело держали сторону Иноземцева, другие качали головами, осуждающе перешептывались, мол, доктором зовется, а сам лечиться не хочет. Но никому из них неведомо было, как Иноземцев боялся вновь очутиться по ту сторону своего ремесла – не вынес бы позора, не дожил бы до конца недели.

Он испепеляюще смотрел на своего невольного тюремщика, наивно полагая, что одним своим взглядом способен донести отчаяние и нежелание подчиниться.

– Будьте любезны, выйдемте в коридор, – сжалился наконец Петр Фокич.

Едва закрылась дверь, Иноземцев вцепился в ворот халата врача и с силой дернул его.

– Вы слишком молоды и возвышенны, полагая, что медицина и госпитализация способны сотворить чудо, – прошипел он в самое ухо Боровского.

– Помилуй боже, вы старше лишь на два года.

– Но уже вкусил усладу пребывания на больничной койке и, поверьте, там и заработал свою стенокардию.

– О чем вы изволите говорить, любезный?

– Мою одежду, Петр Фокич, не испытывайте меня, покорнейше прошу.

В тот же день Иноземцев был отпущен. Безотлагательно он направился на Лагерный проспект, где располагались аккуратные жилые домики офицеров, купцов, огороженные живой изгородью и широкими тротуарами, навестил Давида, обещал вскоре его забрать, оставив на его содержание Софье Павловне часть своих сбережений.

Возвращаться в свою казенную квартиру не хотелось. Лишь поздним вечером вошел он в тихую комнату, сплошь заваленную всяким хламом, без портьер, но зато с громадным деревянным ящиком и велосипедом. Зажег лампу, сделал несколько шагов, сдвигая носком сапога лежащие под ногами предметы, и вздохнул. Без мальчишки, который всегда весело его встречал, болтался под ногами, засыпал вопросами, хорошо выучив: «што это?», «а зашем?», «а пошему?», обитель ученого выглядела уныло. Поднял с пола «Азбуку», работу Пельтье о взаимодействии биопотенциалов с протекающим по живой ткани постоянным током. Кому он сегодня расскажет, каких результатов достиг расчетами, кому покажет, как работает электрическая лампочка от индукторного генератора, кого буквам станет учить? До того Давид внимательно слушал, глядел во все глаза, как будто понимал, что такое напряжение, сопротивление и индукция. Иноземцев знал, рано или поздно у него отнимут ребенка, слова доктора Дункана о манере его существования были более чем правдивы и в душу тогда запали, прибавив к сердцу горечи.