Дело о мертребе - [3]

— Пожалуйста, — кивнул Малкин, — и красивая черноглазая немолодая женщина начала:

— Я могу только с естественной, естественно-исторической точки зрения. Я неоднократно экз-офицьо объясняла детям происхождение человека, столь отличающееся от диких басен об аисте. Поэтому буду прямо: ребенок недоношен, по шестому, приблизительно, месяцу, и раз это была первая беременность, ее можно было скрыть. Я никогда не кричу — «кавеанг консулес!» — по первому абцугу, но здесь экз-офицьо первая подняла тревогу, потому что это, действительно, если хотите, «о темпора, о морес!»

— Вот, — вступила, ловко подхватив тот же тон, Зинаида Егоровна. — Такие вещи, как вы сами понимаете, в детском, — я подчеркиваю: в детском доме недопустимы… На совещании педагогов было постановлено вынести решение вопроса на общее собрание. Как у нас в обычае, — гордый взгляд на Малкина, — пусть виновник откроется сам… Принуждать никого не будем. Итак: кто?

Блестящие толстые лампы без абажуров заскрипели еще враждебней и злей. Было похоже на то, что лампы и люди — два лагеря: люди молчат, насторожившись, а лампы их побуждают сказать что-то незнаемое, но нехорошее.

«Это, однако, мучительство — принуждать детей таким образом, — подумал Малкин. — А может, так и нужно… Лешего черта… Поди разберись…» — Вы хотите сказать, Дарья Петровна? — это уже вслух. — Я вполне понимаю и даже сочувствую законному желанию, — ну, скажем, стремление педагогов высказаться, но, простите, — может, кто-нибудь из учащихся… эээ… ну, скажем, желает, что ли, попросит слова?

— Позвольте мне, — сказал твердо голос в углу за лампой.

— Пожалуйста, — ответил Малкин. — Это кто?

— Это я, Всеволод Бирючев, — так же твердо сказал голос, и над лампой, освещенное снизу, показалось худое серое лицо.

«В чахотке парень», — мелькнуло в голове у Малкина.

— Да, вот я и хотел сказать, я хотел задать один вопрос, — и Бирючев оглянулся на товарищей. — Пожалуйста, без хихиканья. Я хотел задать вопрос: при чем здесь мужской пол, т. е. мальчики… Да не толкайтесь, граждане, я знаю, что говорю…

И Бирючев поднял концы губ кверху, словно улыбаясь; Малкин вздрогнул, испугавшись: на него глядела маска идиота. Но сейчас же, странным образом, лицо изменилось. Пропали какие-то складки, концы губ опустились книзу — и рожа идиота превратилась в страдальческое лицо мыслителя или мученика.

— Виновата-виновата, — затрепыхала усиками Зинаида Егоровна. — Я не могу — я не могу, я уйду. Это безобразие — это безобразие. Такой серьезный — серьезный вопрос и — я не могу — я не могу, и вдруг из него делают шутовство.

— Да, необходимо отнестись, — ну, скажем, серьезно, — подтвердил инструктор. — Со своей стороны, в вопросе эээ… Всеволода… эээ… (— Бирючева, — сказали голоса) Всеволода Бирючева я не нахожу ничего шутовского. В самом деле, — при чем здесь мальчики! — я не понимаю.

— Дурак, — сказали без звука глаза Дарьи Петровны Малкину, но рот, не теряя торжественности: — Позвольте мне разъяснить, товарищ Малкин. Конечно, подозревать мальчиков в действенной, я бы сказала, активной роли — не станет никто. Но, говоря языком корпуса деликти, остается еще пассивная роль, — я бы сказала — роль соучастника в преступлении. Мне, конечно, неприятно, но экз-офицьо я должна сказать: виновны двое — и они должны сознаться. Да, двое.

Молчание явилось внезапно, как громовое эхо слов Дарьи Петровны, таким впечатывающимся в слух и в мозг словом: двое, что неровная, сухая трескотня ламп дошла до сознания не сразу, а постепенно, нарастая, усиливаясь, доходя до мучительного грохота, доводя сердце до пароксизма тоски. И бесконечное эхо так и продолжало бы прыгать из одного угла в другой:

— Двое?

— Двое?

— Ты?

— Ты?

— Нет.

— Нет.

— Если бы внезапный твердый голос не разрезал его, как ножницами:

— У меня есть предложение.

— Это вы, Всеволод… (— Бирючев — подсказали голоса)… Всеволод Бирючев. — Малкин судорожно выдохнул воздух. — Да. Пожалуйста.

— Я предлагаю — во-первых, пусть без взрослых, а во-вторых, разделиться мальчикам и девочкам. Мальчики пусть идут хоть в большую спальню, а девочки в залу. Там сговориться.

Лампы не успели ответить — шумно шаркая ногами, перепрыгивая через скамейки, напирая друг на друга, ребята повалили к выходам.

Три грации

— Я, собственно, не понимаю такой постановки вопроса, — заговорила Зинаида Егоровна, моргая усиками на Малкина. — Что они могут — что могут решить? Решать должны мы, а вовсе не они. Никакая новая школа, — никакая школа не учит, что ребята могут, простите за выражение, родить. Быстрые и решительные меры пресечения — вот что может помочь, а не какие-то там совещания. Я, со своей стороны, могу сослаться на авторитет Амоса Коменского и Песталоцци, которые говорят…

— Может, обойдемся, — ну, скажем, без ссылок? — услышав о Песталоцци, поморщился Малкин. — Я согласен, что должны быть конкретные меры, — но какие? Этот, что ли, вопрос мы должны обсудить, а не ссылки…

— Позвольтт мнээ… — волнуясь, сказала Гильза Юстовна, сморщив лицо больше обыкновенного. — Я, конешно, заведует хозяйств, но есть один общи мораль, обязательны для всех. Этот мораль ми должен держать что б ни стал… Бэээз мораль джить нельзя. Эсли ребонк нарушиль мораль, — ребонк нэ может джить в детски дом. Sʼist festgestellt. Данни слючи ми должен так и действовать.