Дело о бюловском звере - [5]

Иноземцев слушал вполуха.

«Так это были не галлюцинации? Или больные взбунтовались? — проносилось в голове. — Да еще кто-то донес на меня! Как есть больные. Нет, не они… Это духи, которых я случайно вызвал. Души тех, кто помер в нашем отделении. Этот, который с апоплексией. Или, может, тот, с правосторонним паротитом. Нет, ведь жив еще же он, господи боже. А нет же, нет! Это тот, что клялся, мол, доберется до меня даже с того света. Говорил, мальчишка, по глазам вижу, что трус… Как бишь его? Крупозный, резать его пришлось. Вот и добрался до меня сегодня ночью. Что я молочу? Я же врач, пусть пока сверхштатный. Какие могут быть духи?.. Что я сотворил с даурицином из луносемянника? Однако меня больше не мучает кашель. Терапевтический эффект был. Был, надо же!»

— Вы снова заснули, Иноземцев?

— Лаврентий Михайлович, у меня кашля нет, — просиял тот невпопад.

Лицо Ларионова вытянулось.

— Собирайте ваши пожитки и на Николаевский вокзал. Свежий деревенский воздух вернет вам рассудок. Заодно разберетесь, отчего доктора не выживают. Послушайте старика, господин Иноземцев, завязывайте с кислотами, концентратами и эссенциями. Вы надышались вредными парами до умопомрачения! Ничего не откроете, только себя погубите.

— Открою, — упрямо буркнул Иноземцев.

К вечеру здоровой половине Иноземцева сделалось худо, и она слилась с больной. Ивана Несторовича скрутило прямо в пролетке по дороге на станцию. «Бронхит усиливается», — констатировал он.

В вагоне разложил на коленях тетрадь и принялся конспектировать печальный опыт впрыскивания странной вытяжки из ягод луносемянника. Все записал: и о прекрасном лунном духе, и о том, как дух сей разбил все его реторты. И насчет романса тоже, который про гения. Но когда подобрался к моменту сотворения чудо-эликсира, вдруг понял, что совершенно не помнит, как синтезировал сию странную тинктуру. А ведь химия — наука наиточнейшая; в любом соединении, если хоть один атом вещества окажется лишним, выйдет совершенно иное соединение, не то, что было прежде, как, к примеру, графит и алмаз. Или еще проще: два атома кислорода мы называем кислородным газом, а три атома — это уже озон.

«18 июля, 19.30», — вывел он и замер, глядя перед собой. Эх, почему сразу было не записать. Пролистал назад — сплошь какой-то бред о страхе обнаружить у себя мозжечковую атаксию. Словно пытался оправдаться перед кем-то за непростительную для хирурга трусость.

— Уже в пятый раз пишу об этом. Или в шестой? — в ужасе прошептал Иноземцев, шелестя тетрадными листками. Пальцы дрожали. Находить и перечитывать одинаковые записи становилось все неприятней. Еще один неудачный эксперимент, и он потеряет власть над собой. — Надо остановиться. Правильно, правильно Ларионов ругал, правильно, что в деревню сослали, — свежий воздух возвратит здравый рассудок.

Вплоть до станции нижегородского вокзала Иван Несторович ерзал на скамье и грыз карандаш, потом переместился в почтовую карету, снова вынул тетрадь, но так ничего и не вспомнил. Витал в мыслях образ ясноглазой феи, а что с чем смешивал, ацетилировал ли или уже бромировал, что в результате использовал в качестве катализатора, как долго коптил — все из головы вон.

— Даурицин, ацетил… Луна, луна, в месяц раз меняющаяся, ей веры нет. Луна, луноверин, — бормотал он. — Что я сделал не так? Какую ошибку допустил, что этакое чудовище получилось? Непременно надо это выяснить, иначе снова топтаться мне на месте.

В тарантасе с ним ехали две девушки с гувернанткой-немкой, отставной чиновник и коммерсант. Стояла жара, мухи назойливо липли к лицу. Молодой врач тотчас вызвал любопытство у всей честной компании: одет по-столичному, в очках, при чемоданчике, держится особняком, бормочет что-то. Стали его расспрашивать — кто, откуда, зачем пожаловал в такую глушь.

— В усадьбу Тимофеевых, личным врачом-с престарелого генерала вызван.

— В Бюловку? — привскочил купец.

Что тут началось! Чиновник и торговец с жаром принялись обсуждать новость, девицы, выпучив глаза, глотали их оживленную болтовню, гувернантка яростно поглядывала на мужчин и иногда вставляла фразу на немецком, после чего осеняла себя крестом — не по-нашему, слева направо. О чем говорили пассажиры, доктор старался не слушать. Под опущенными веками всплыл образ незнакомки — той самой, что явилась к Ларионову с просьбой отпустить кого-нибудь из докторов для больного супруга.

Смелая женщина, эта Натали Жановна, француженка, еще молодая, двадцати пяти лет, с огненной копной волос, с россыпью веснушек и изумрудным взглядом, прекрасно владела русским. Щелчком веера она коснулась плеча Иноземцева и умоляла отправиться с ней в поместье и занять место покойного врача. Сколько их сменилось при ее супруге? Лаврентий Михайлович назвал довольно внушительное число.

Иноземцев вынырнул из воспоминаний и прислушался к спору.

— Видано ли, чтобы человек пропал на полвека, вернулся, нисколько не изменившись, и еще и женился на молоденькой? — горячился чиновник.

— Упырь, поди, — взвизгнула одна из барышень. — Живой мертвец!

— Это вряд ли, — возразил чиновник и хитро прищурился.

— Глаза по-волчьи горят, желтым огнем, — зарядил купец. — Видел я его, когда он еще не был к постели прикован. В город как-то наведывался. Чуть богу душу не отдал, как столкнулись на улице.