Дело Кольцова - [28]

— Новое дело, — сказал он, — звонит Рябинин из типографии и сообщает, что начальник Главлита Мордвинкин не дает разрешения на выпуск журнала. У него нет возражений по содержанию, но он категорически против названия „Огонек“… Мордвинкин… Мордвинкин, — задумчиво повторил Кольцов. — Послушай, — обратился он ко мне. — А не тот ли это Мордвинкин, у которого ты работал в Киеве в Редиздате?

— Если Владимир Юрьевич, то тот, — сказал я, и в моей памяти возникла довольно причудливая фигура с длинной народовольческой шевелюрой, козлиной бородкой и в высоких желтых сапогах.

— Будем надеяться, что тот, — сказал Кольцов, — и тебе дается срочное и ответственное задание: немедленно мчись в Главлит, во что бы то ни стало пробейся к этому Мордвинкину, пробуди в нем героические воспоминания о девятнадцатом годе в Киеве и вырви у него разрешение. Скажешь ему примерно следующее…

— А если он скажет… — начал я, выслушав брата.

— Не будем терять времени, — нетерпеливо перебил Кольцов, — дуй в Главлит, тебе достали мотоцикл.

Не могу сказать, что промчаться по булыжным мостовым, сидя на тряском заднем седле мотоцикла, было большим удовольствием, — и вошел я в Главлит, слегка пошатываясь. Быстро проскочив мимо зазевавшейся секретарши в кабинет начальника, я сразу увидел, что Мордвинкин — „тот самый“. Повторяя про себя инструкции Кольцова, я присел к его заваленному бумагами письменному столу и напористо заговорил:

— Доброго здоровья, Владимир Юрьевич! Если не забыли — девятнадцатый год, Киев, Редиздат, ваш верный секретарь Ефимов. Не мало с тех пор утекло… хе-хе…

Мордвинкин на меня посмотрел исподлобья, поверх очков, и то, что он пробормотал, можно было с одинаковым успехом принять и за „как же, как же“, и за „какого черта“. Но, согласно инструкции Кольцова, я стал оживленно рассказывать, какие известные писатели и поэты дали согласие сотрудничать в новом журнале и как подобный массовый журнал нужен широкому читателю.

Немного послушав с угрюмым видом, Мордвинкин прервал мою горячую речь, саркастически скривив рот:

— И поэтому вы решили взять для такого журнала название пропперовского публичного дома?!

— Владимир Юрьевич! — возопил я. — О чем вы говорите?! Какой публичный дом?! При чем тут Проппер?! Кто его помнит?! Это будет совершенно новый, советский „Огонек“ с новым, советским содержанием!

— Допустим, — сухо произнес Мордвинкин. — Так почему в таком случае для хорошего советского журнала вы не возьмете хорошее советское название?! Например, „Красная заря“, „Красный восход“, „Советская быль“? Да мало ли! Нет, разрешения на „Огонек“ я не дам.

И он уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор окончен. Я представил себе, как будет разочарован и сердит Кольцов тем, что я не справился с его поручением, и страх придал мне новые силы.

— Владимир Юрьевич! — отчаянно заговорил я, — Владимир Юрьевич, а чем, собственно, плохо — „Огонек“? Хорошее теплое, русское слово! Когда хотят похвалить человека, говорят же: „этот человек с огоньком!“, „зайти к приятелю на огонек“, „в маленькой светелке огонек горит“, ей-богу, Владимир Юрьевич, хорошее название, ласковое, приветливое, увидите, оно всем понравится!

Мордвинкин угрюмо молчал, не поднимая глаз, и перебирал свои бумаги. Я уже решил, что моя миссия безнадежно провалилась. Но тут Мордвинкин тяжело вздохнул, как-то укоризненно покачал головой, вынул из ящика стола листок бумаги, что-то на нем написал и протянул мне, сказав с раздражением:

— Вот. Передадите в типографию.

То было главлитовское разрешение № 8195 на выпуск журнала! Так „Огонек“ остался „Огоньком“, начал выходить в свет и действительно скоро завоевал читательское признание».

В журнале охотно приняли участие наиболее интересные авторы того времени: Катаев, Ильф, Петров, Зощенко, Мандельштам, Эренбург, Бабель и многие, многие другие. Можно сказать, что журнал смог охватить практически все стороны политической, экономической и культурной жизни не только СССР, но и заграницы. Тираж нового журнала возрастал с каждым месяцем.

Еще из воспоминаний Б. Ефимова:

«Как-то Миша мне сказал:

— А знаешь, меня вчера вызывал Сталин.

Имя Сталина тогда еще не вызывало панического страха, и я очень спокойно спросил:

— А в связи с чем?

— А вот, слушай. Очень любопытно…

И вот что он мне рассказал.

Его вызвали в ЦК. Он поднялся на пятый этаж в секретариат Сталина, постучался и был несколько удивлен, что дверь ему открыл сам Сталин. Они прошли в кабинет, сели, и Генеральный секретарь ЦК сказал:

— Товарищ Кольцов, „Огонек“ — неплохой журнал, живой. Но некоторые товарищи, члены ЦК, считают, что в нем замечается определенный сервилизм.

— Сервилизм? — удивился Кольцов. — А в чем это выражается?

— Да, сервилизм. Угодничество. Товарищи члены ЦК говорят, что вы скоро будете печатать, по каким клозетам ходит товарищ Троцкий.

Кольцов, конечно, был в курсе острой конфронтации между Сталиным и Троцким, но такая грубая откровенность его ошеломила. Ведь Троцкий был членом Политбюро ЦК, председателем Реввоенсовета республики, Народным комиссаром по военным и морским делам, виднейшим политическим деятелем страны.