Дело Кольцова - [24]

На втором плане — клевреты. Германские квартирмейстеры и гетманские господари. Сверкают колонны, пышно цветут пальмы в кадках…

Мы теперь не историки и не собираем старых ненужных открыток. Властные и неробкие руки свалили скоропадский режим в просторную политическую корзину, где уже лежат пестрой грудой Керенские и Корниловы, правительства, кабинеты и диктаторы. Неудачливый гетман займет в летописи наших несчастий не страницу, а всего несколько строк, да и то — петитом, да и то — в подстрочных примечаниях. Восемнадцатый год напомнит Украине не гетмана, а — немцев.

Германские зарядные ящики и походные кухни впервые загромыхали по киевским мостовым 21 февраля. Большевики уходили через Дарницу, освещая заревом пожаров быстрый путь свой. На улицах потрескивали редкие выстрелы. Это вновь пришедшие расправлялись с застрявшими в городе. Мокрая вьюга стлалась над городом. Жители молчали и ждали.

Немцы пришли с реформами. Они начали реформы с вокзала. Тридцать нанятых германским командованием баб три дня сряду скребли, мыли и чистили темный, грязный, испакощенный киевский вокзал. Полгорода сбежалось на эту диковинку, полгорода смотрело с удивлением и тревогой на яростную борьбу мыла и щеток с проплеванными черными вокзальными стенами.

Тревога была не напрасна. Немцы взялись за нас всерьез. В ответственные и критические для самой Германии дни, на пятом году великой войны, под грохот пушек-колоссаль и скрежет танков, они не удержались от соблазна любимого занятия и, засучив рукава, принялись отмывать Украину.

Чистили вокзалы, улицы, сады, дома, людей и животных. Мыли тротуары, чистили мостовые, устраивали скверы, строили ограды, бараки, мосты, садовые скамейки. С остервенелым упоением прибивали вывески, плакаты, надписи, номера.

Мыли и скребли старательно, жестоко и бездушно. С лица усталой измученной страны мутным ручьем вместе с пылью и грязью стекала кровь.

Кажется, немцы хотели добра Украине. Кажется, они хотели сделать из нее Европу. Кажется, Германии нужно было обзавестись культурной союзницей. И растрепанную всклокоченную хохлацкую голову смешно стригли и причесывали а’ля центральная европейская держава.

Были в середине лета такие дни и недели, когда немецкая работа казалась уже не напрасной. Уверенно-упрямые и торопливые германские парикмахеры начали обретать успех. Из приготовительного класса немецкой культуры вымытый и вычищенный Киев стал переходить в первый.

Уже на смену чистильщикам и метельщикам приехали из Берлина новые мастера. Появились германские и австрийские антрепренеры, переводчики немецких пьес, заведующие «Кунст-пропаганд» на Украине, мюнхенские издатели, франкфуртские кинематографисты и лейпцигские профессора без определенных занятий.

Уж — чудо из чудес! — старый, равнодушный, лукавый Киев стал менять свое лицо и наводить на себя новое, какое-то робко-западное. Уже появилось на улицах что-то от Страсбурга, от Кельна или Будапешта. Уже явились немецкие магазины, «Бир вом фасс», киоски и вывески. В еловцовском театре веселилась и делала сборы венская оперетка, уже сидели в кафе «Эльдорадо» немецкие кокотки с белыми шеями и длинными крепкими ногами, уже лейтенанты, возвращаясь в полночь нетвердыми ногами, чувствовали себя почти на родине.

Русский революционер Борис Донской дополнил последнюю деталь в общей картине. Он убил германского наместника Эйхгорна. Бессильный жест мести и отчаянья, то, что делают сербы в Боснии, индусы в Бенаресе, многочисленные фанатики во всех оккупированных и аннексированных землях.

И когда торжественная огромная процессия с телом фельдмаршала медленно и тяжело двигалась через вечерний притихший Киев, когда за колесницей при свете факелов шли немецкие легионы, казалось, что это — конец, что через труп своего генерала Германия твердой пятой ступила на Украину, что это, если не навсегда, то надолго, как в Эльзасе или в Галиции…

Все вышло не так. Необъятное величие империи германской, раздувшись угрожающим жутким пузырем, вдруг лопнуло и растеклось красной горячей жижей восстаний, криков, митингов и социалистических штыков. Жутко закачавшись, каменный императорский истукан беззвучно свалился в пропасть. А за ним свалились и все громоздкие затеи империалистической Германии. Немцам пришла пора самим почиститься — где тут отмывать Украину?

Они стихли. Они замолчали, одиноко и осторожно бродят по улицам уже не своего Киева. Они по-прежнему вежливы и аккуратны, но уже угрюмы и бездеятельны. На ночь они запираются. У них совдеп и они хотят на родину.

Директория открыла для них железную дорогу. Через месяц германских солдат уже не будет на Украине. Мы проводим их молчанием. Не будет приветственных прощальных кликов — хмуро и неприветливо гостили немцы у нас. Но не будет и поношений — ведь отбирая одной рукой хлеб, оккупанты другой вооруженной рукой защищали наши дома и кошельки, охраняли запоры и стерегли наш спокойный сон на тихих улицах.

Мы обещаем только одно: что долго будем помнить их.

«Свободные мысли», 23 декабря 1918 г.

Кольцова не могла не волновать информация, поступавшая из Советской России. Эта информация, в основном, приходила от людей, которым удалось бежать из страны, находившейся под властью большевиков. Под влиянием их рассказов и своих личных впечатлений Кольцов пишет очерк-размышление «Семь Петербургов». На этом «эссе» лежит отпечаток растерянности и смятения, которые в тогда царили в Киеве. Надо вспомнить обстановку в городе после бегства гетмана, возвращения Петлюры и возможного прихода большевиков. И не удивительно, что размышления Кольцова обратились к покинутому им Петербургу, некогда блестящей столице огромной империи, а ныне — опустевшему, голодному, скованному страхом городу.