Дело княжны Саломеи - [11]

— Кормила его сегодня, Алена? — строго спросила Домна Карповна дебелую бабу-солдатку, сидевшую у лесенки, по которой спустились посетители. — Ты уж не ленись, голубушка, почаще проверяй его, вишь, какой дух крепкий.

— Трудно, матушка, — равнодушно ответила та. — Если не доглядишь, он и лежит. А то и руку, бывает, замарает, ты подойдешь к нему, он тебя и перекрестит.

Максим Максимович, уж на что привычный по долгу службы был и к погорельцам, и к многодневным зарезанным, но здесь его передернуло. Старец этот лежал много лет, по словам купчихи, в церкви не молился, бога не знал, о себе говорил в третьем лице, и понимать его надо было со сноровкою. Бывало, пишет галиматью, вперемешку с русскими словами — греческие, латинские. Видать, ученый был когда-то, заметила одноглазая баба, убоялся премудрости и возвратился вспять. Посты не соблюдал и гостей заставлял есть с собой скоромное. Короче, морочит благодушную слепоту, констатировал про себя Грушевский, а благодаря суеверным дурам и вовсе дерзость его дошла до Геркулесовых столбов, тьфу! Как и Петр I, Грушевский склонен был видеть в юродивых и дураках, расплодившихся на Руси, «лицемерие, глупость и зло — обычное нагльство к обману простодушных невежд». Однако мнение свое он придержал при себе, с беспокойством оглянувшись на своего «больного». Как бы тому от этого хуже не стало! Тюрк стоял в сторонке и равнодушно взирал на старца. Обоняние его, казалось, и не заметило перемен.

— «Алавастр мира», сиречь водку, кушать любит, — с любовью прихвастнула Алена.

— Мати-сивуха! — вдруг резко выкрикнул хриплым голосом старец.

Все с изумлением уставились на него. Женщины истово закрестились.

— Редко когда говорит, — шепотом заметила Домна Карповна, встав на колена. — И правда, чувствует кончину…

— А разве святому можно водку? — поинтересовался Грушевский.

— Водку-то? — снова каркнул дядька, мигая своими глубокими, сверкавшими, как угольки, глазками. — Водку можно пить, поелику мы люди такие. Водку просим — воду пьем, воду просим — водку пьем! Все по велению святого Пятницы.

— Пел сегодня еще «О всепетая мати» и «Милосердия двери отверзи», — умильно отчиталась одноглазая.

— Предреки, батюшка, господам, — попросила Домна Карповна, — нарочно пришли к тебе за умом.

Старик зыркнул своими глазищами из густых зарослей косматых бровей и выпростал из-под грязного одеяла волосатую лапу. Алена подскочила с пером и обшитой сафьяном тетрадью.

— Кинареечка моя, — ласково пробормотал старец, — лапушка, вербочка.

«Лапушка» победоносно оглянулась на господ и поднесла книжицу. Пока старец писал, купчиха бормотала молитвы и клала крестные знамения, широко разводя руки над своими обширными персями. Закончив, старец кивнул Алене, та вырвала листок и подала Грушевскому. Поскольку в комнатке было темно, он торопливо поднялся по лесенке наверх и пулей выскочил на свежий воздух. Тюрк от него не отставал и не отрываясь глядел на листок, зажатый Грушевским в руке.

— Спасибо вам, Домна Карповна, — опомнившись, поспешил Максим Максимович поблагодарить купчиху. Та стояла в дверях избушки с просветленным благочестивым лицом.

— Ступайте, отдохните, — поклонилась она в ответ. — Венчание назначено на два часа, так уж, ежели за вами не пришлют, ступайте сами. Церковь за усадьбой, там увидите.

Распрощавшись с любезной купчихой, гости пошли к мостику.

— Удивительный народ русский, — рассуждал вслух Грушевский. — Такая широкая душа и искренняя вера, при таких диких нравах…

Оглянувшись, он увидел, что Тюрк встал как вкопанный посреди моста и не двигается с места. Иван Карлович не отрываясь смотрел на карман сюртука, в который Грушевский машинально положил записку. Наконец сообразив, в чем причина упрямства его подопечного, Грушевский тяжело вздохнул и сунул клочок бумаги в цепкие руки Тюрка. Тот принялся читать записку тут же, прямо на мостках. Грушевский стоял и наслаждался воздухом, плеском озерной воды и живописными берегами. Самому ему, после беглого осмотра, ничто в записке примечательным не показалось. Это были какие-то детские каракули, написанные очень ясным, четким почерком, будто ребенком, учившимся писать. Слова русские, греческие, латинские, написанные с грамматическими ошибками, да еще и кириллицей, в общем, представляли собой сущую белиберду.

«Пришли гуляти на свадебке, а будете искати беса. Цорная роза не спасет, а альпа (Белая, что ли? — предположил Грушевский, читая записку в первый раз) риза у ереси не уводит. Будьте мудры яко ехидны, и цели яко колюмпы (голуби?), и нетленен яко арпорс (если б вместо п, то это деревья) кипариси и кедри. Начало графинюшке, а венец княгинюшке. Тысяча девятьсот шестого года мензис (месяц) Иунию XIII студент холодных вод. Да не искусит вас Андриян, да не убоится Петр, да не спасет вас Марья».

Глава 5

Перекусив вареными яйцами и свежей сметаной, еще не успевшей согреться в горшочке, обернутом листьями лопуха, Грушевский как раз вышел на маленькую уютную терраску под гнутой китайской крышей, когда прибежал из усадьбы посланный за ними босой мальчик в рубашонке и плисовых штанах.

Тюрк, все это время просидевший как зачарованный над бумажкой с «пророчеством», без разговоров встал и вышел вслед за мальчиком. Он сказал, между прочим, фразу, чрезвычайно озадачившую Максима Максимовича.