Дело генерала Раевского - [7]

Между тем Кутузов, шестидесятисемилетний князь, грузный, одноглазый, с одутловатым, мешковатого цвета лицом, потный, сидит с другой стороны — на другом порохового, дымного цвета облаке. Он сед. Без головного убора. Его живот свисает тяжко меж расставленных ног. Сидит он на походной табуреточке, большой походный барабан стоит с ним рядом. На барабане — важные военные бумаги и подзорная труба. Он вроде бы спокоен, левая, мудро поднятая рука двумя пальцами немного вскинутой ладони указывает вперёд. Это тот самый жест, который потом подхватят стремительные и беспощадные вожди российской революции. Они же усовершенствуют этот жест, гневно превратив его из полуразжатого перстосложения в сомкнутую пальцеуказательность.

И если, слушая кандидата исторических наук, смотреть на эти искусно вылитые фарфоровые фигуры, то подступает этакое ожидательное настроение, когда начинает казаться, что старый полководец и стареющий император вот-вот запоют возвышенную арию, их зычно подхватят генералы, а солдаты грозно и могуче в два хора грянут воинственные хоровые марши под грохот пушек и барабанов.

   — Товарищи, нет — господа! — завершающе воскликнул всё более и более вдохновлявшийся кандидат исторических наук. — Сие великое событие, провиденциально посетившее нашу великую державу в то великое и ответственное время, всколыхнуло всё русское общество, дало необычайный исторический импульс всем родам и видам общественной и государственной жизни, и Россия уже не могла оставаться прежней, а впереди уже слышались отдалённые раскаты грома Сенатской площади 14 декабря 1825 года.

Кандидат столь возвышенных и значительных наук стал румянен и выглядел красавцем. И всё лицо его сияло, как бы вылитое из розоватого фарфора, а возбуждение такое докладчика передалось и всем слушателям.

   — Господа! Вот именно, господа! — воскликнул молодой человек в клетчатой ковбойке под песочного цвета спортивным пиджаком и в чёрных узких джинсах. — Что нам мешает в такой прекрасный день отправиться прямо на Бородино, на это великолепное пекло исторических свершений? Евгений Петрович, ведь у вас машина...

Он обратился к обладателю глубокого, несколько театрального баса, сияющему над столом великолепным, плотно уложенным поверх высокого лба коком. Обладатель кока пружинисто качнулся за столом, ответил юноше в ковбойке спокойным взглядом и сказал:

   — Машина у меня с собой. Но есть тут у меня кое-какие дела, и может случиться так, что я не смогу поехать. Вообще не смогу. Я жду звонка.

   — Жаль. Очень жаль, — вздохнул юноша в ковбойке.

   — Это не препятствие, — пришёл на помощь хозяин квартиры, — мы можем заказать такси. На три часа дня. Заказать туда и назад. Нам всё равно всем в одной машине тесно будет...

Все поддержали хозяина квартиры, и он тут же направился к телефону в соседнюю комнату. Позвонив, он вернулся и сообщил, что через два с половиной часа будет машина. Налили и выпили во славу русского оружия, и все густо зарумянились. И сразу выпили ещё по одной, уже за великого русского полководца, спасителя России от корсиканского чудовища, Михаила Илларионовича Кутузова.

Тут один из присутствующих попросил дать ему «слово для реплики». Это был странный человек с совершенно неопределённой внешностью. Невозможно было сказать, сколько ему лет: может быть, двадцать, может быть, сорок, а то и за пятьдесят. Нельзя было предположить и его профессии. Это не рабочий, не инженер, не преподаватель, не юрист, не тренер какой-нибудь футбольной команды. Но почему-то совершенно определённо можно было подумать, что это не официант. Да, никакой официант вообще: ни в столовой, ни в закусочной, ни в ресторане, ни даже в обкомовской либо кремлёвской столовой, — как всем известно, официанты выглядят порою внушительней генералов, космонавтов и народных артистов, рядом с которыми сам фельдмаршал Кутузов — по словам кандидата исторических наук, спаситель всего российского отечества — показался бы простаком.

И лицо у этого человека было какое-то неопределённое. Всё вроде было в нём на месте: и нос, и губы, и глаза, и даже родинка чёрного цвета величиной с пуговицу от бюстгальтера, и такая же родинка под мочкой левого уха... Но ни о чём этом ничего определённого сказать было нельзя, особенно в такой ясный, застольный и весьма исторический день. Единственное, что можно о нём было сказать: человек этот — субъект, субъект в серой кофте крупной домашней вязки, которую, может быть, ещё при лучине вязала его бабушка.

Субъект встал, посмотрел на всех поочерёдно, посмотрел пристально и многозначительно, да произнёс:

   — Господа, товарищи, граждане и люди вообще всякого государственного сословия, — начал он торжественно, — не могу не выразить моего крайнего изумления по поводу того, что я постоянно слышу и читаю о том странном историческом явлении, которое принято называть у нас Отечественной войной тысяча восемьсот двенадцатого года и которое было причиной одного из самых кровопролитных, самых примитивных и самых бесполезных сражений в истории человечества...

Субъект прервался, видимо, для того, чтобы перевести дыхание, а в комнате наступила такая тишина, которая наступает, когда под ногами у человека крутится готовая разорваться граната.