Делай то, за чем пришел - [21]

Папка была битком набита карандашными рисунками и акварелями; были тут и этюды, сделанные гуашью и даже масляными красками, только без грунтовки, прямо на картоне. И одно произведение кошмарнее другого. Страх, садизм, похоть; лица — не лица, люди — не люди. То на целом листе изображалась половина головы с глазом, расширенным от ужаса; то лист был населен вроде бы и человеческими фигурками, но населен настолько густо, что люди походили скорее на плотно упакованных ящериц... Много почему-то было пожилых негритянок; обнаженные и полуобнаженные, они то сидели скорчившись, то плясали, то дрались; колени вывернуты, суставы вздувшиеся, груди вислые, лица грубые, или вообще ничего не выражающие, или остервенелые, злые, хищные...

Глеб перебирал рисунок за рисунком и думал, что в них, в этих рисунках, все: и семейная драма Мурашика, и его увлечение сюрреализмом, и, возможно, неосознанная еще тоска по женщине; и отчужденность от людей, и даже упоение этой отчужденностью...

— Способный ты парень, Саша, — задумчиво проговорил Глеб, разглядывая очередную негритянку.

Мурашик был явно польщен, лицо его сделалось совсем пунцовым, а свою бакенбарду он теребил нещадно.

— ...Но отчего у тебя все какое-то нездоровое, а? Ни в одном рисунке нет красоты. Ни красоты природы, ни красоты человека. А ведь человек и телом и духом красив. Могуч! Смотри, какие машины он придумал, какие книги написал, какой энергией научился управлять! А музыка, а спорт, а космос? Он же скоро по Марсу будет запросто разгуливать, человек! Нет, он достоин восхищения, честное слово! Вот проследи мысленно его шаги, постарайся увидеть его, ну, как бы поднимающимся к вершине. Чего он только не претерпел на этом своем пути! И разные стихийные бедствия, и войны, и эпидемии, и инквизицию, и фашизм, и... Но ведь идет, идет, и все выше, выше, к вершине, так сказать, к совершенству. И уж по одному по этому...

— Он — зверь! — без малейшего почтения к Глебову красноречию перебил Мурашик. — Он хоть и создал и сделал все то, о чем вы говорите, но зверства в нем не убавляется... Ваши люди, достойные, по-вашему, восхищения, до сих пор, несмотря на разные там переговоры и договоры, разделены на две кучки. И каждая такая кучка копит ракеты, чтобы при случае закидать ими другую. Уничтожить при этом и себя, и все живое вообще. Колоссальные средства тратят на изготовление этих ракет... в то время как чуть ли не половина людей на Земле голодает. Ведь только подумать — каждую минуту (это подсчитано) от голода умирает один человек!.. Пока мы тут с вами говорили, где-то от голода умерло... двадцать человек. Это ли не торжество глупости и злобы? Это ли не доказательство... Да если так будет продолжаться, то уж лучше взять и... повеситься! — Мурашик глотнул слюну. — Чем ждать, когда все взлетит на воздух или сгорит в огне...

— Согласен, — сказал Глеб спокойно, не подавая виду, что поражен, насколько яростно и складно возражает ему Мурашик. — То, о чем ты говоришь, страшная проблема. Несмотря действительно на переговоры и договоры. И сейчас еще никто на Земле не может сказать с уверенностью, что катастрофы не будет. Остается верить в то, что ее не будет. Верить в разум человека.

— А если не взлетим на воздух и не сгорим, — усмехнулся Мурашик, — то постепенно сами себя удушим... Тем, что загадим все реки, озера, вырубим лес, вообще — испакостим, вытопчем, испепелим природу...

— И тут я тоже верю, что верх в конце концов одержит разум.

— Ну, хорошо, — как бы согласился Мурашик. — Здесь победит, положим, разум. Все люди получат хлеб, одежду, жилье... угроза войны минует, установится вечный мир... И природу научатся беречь и сохранять... Но разве это означает, что исчезнут ложь, разврат, себялюбие, хамство, подлость?.. Да никогда они не исчезнут!

— Так уж никогда? — усомнился Глеб. — Смогло же человечество любовь, например, из чисто животного чувства превратить, ну, в самое возвышенное, поэтическое, что ли, чувство? Смогло. Так будь уверен, справится человечество и с прочим «зверством»!..

— Вы оптимист... — уставившись в одну точку и задумчиво округлив глаза, произнес Мурашик. — Потому что видите, наверное, в жизни какой-то смысл. А вот что делать мне, если я его не вижу?.. И не только я. Вам не кажется странным, что многие великие люди, которые лучше других знали человека, больше других задумывались над сущностью жизни, кончали самоубийством, а?.. — Саркастическая усмешка искривила губы Мурашика.

— Это случилось, Саша, по очень и очень разным причинам... — И Глеб стал вспоминать причины «великих самоубийств». Он чувствовал, что сегодня Мурашик обрушивает на него все свои сомнения, все то, что мучает его, Мурашика. Догадываясь об этом, Глеб старался быть предельно собранным и серьезным; он не прерывал гостя возгласами: «Эк тебя раздирают мировые проблемы!» Не иронизировал, не останавливал, а терпеливо выслушивал и спорил. Что-то подсказывало Глебу — пусть Мурашик выговаривается до конца!

— Конечно, — согласился Мурашик, когда Глеб замолчал, — причины были разные. И все-таки главная причина — это бессмысленность жизни. Зачем? Зачем куда-то стремиться, суетиться, строить, создавать, если в конце концов станешь кормом для червей?..