Делай, что хочешь - [55]

Каждую фотографию они разглядывали очень пристально, вспоминая и обсуждая.

Я не сразу понял, что интерес какой-то грустный. Почему? Постарался подумать о них, а не о своем настроении. Получилось. И тут же догадался. Вспомнил, что рассказывал дядя. Тогда Старому Медведю грозило следствие. Сначала за неуплату налогов, потом за контрабанду. У него откровенно отнимали дело, его артель опасались брать на работу. В поисках подрядчика дядя потому и выбрал его – при прочих равных, что решил помочь человеку в отчаянных обстоятельствах. И показать, конечно, что никого не боится. Хотя об этом дядя не говорил.

– Вам тяжело вспоминать о том времени?

Вздохнули, помялись, улыбнулись. Разве заметно? Вон вы какой чуткий. Да нет, все хорошо. Но… Ваш дом – последнее, что мы строили в столице. Потом уехали.

Надо было спросить: вам хочется вернуться в столицу? Предчувствовался непростой переплет желаний. Возможно – откровенность. Но по инерции прежнего замысла я принес оставленный у дверей чехол, открыл папку, откинул с черно-белой гравюры шелковую бумагу. На темном фоне – светлый прямоугольник маленького окна. В него вписан профильный портрет прекрасной женщины. Возрожденческая фантазия на тему классической красоты.

– Удивительное сходство, правда? На черно-белой гравюре заметнее. В красках она ало-золотая. А вы, Марта, – сине-серебряная.

Что ж, получилось отлично. Заинтересовались, засмотрелись. А кто она? И кто живописец? Я рассказал кое-что о Флоренции времен Лоренцо Великолепного. Очень кстати вспомнил: «Domani non c’e certrezza».

– Завтрашний день ненадежен… – мигом перевела Герти. Придвинула стул к окну и принялась создавать из Марты живую картину, всматриваясь в образец. Подобрала ей косы в узел на затылке. Синей шалью изобразила перекинутый через плечо плащ. Рукав повыше локтя перевязала жгутом косынки, как он был перевязан у флорентийки на портрете. Пригласила нас полюбоваться.

Ужас. Черная, грозная решетка была фоном прекрасному профилю. Словно тюремная, она царапала зрачок. Но сестры так привыкли к зарешеченным окнам, что не обращали внимания.

Затем в живую картину превратилась Герти, и все мы даже растерялись от удивления. При несомненном сходстве сестер только Марта была похожа на красавицу с гравюры. Как это может быть?

– Глаз художника увидел бы сразу, – глубокомысленно рассуждал я, купаясь в удовольствии. – А нам нужно вглядеться повнимательнее.

Принесли зеркало, наводили с разных сторон. Что за чудеса? Чем же мы такие разные?

Герти вскочила и убежала. Вернулась с чертежной папкой, почти такой же, как и я принес. Достала из черного конверта акварель. Мастерский, любовный портрет Марты, но совсем юной, лет семнадцати – восемнадцати. Позвольте. Или это сама Герти? А кто же маэстро? Кто здесь так рисует?

Угол картины был обернут полупрозрачной бумагой, прикрывавшей какое-то темное пятно. Очень странное. Как будто нежную акварель топтали ногами. Не подумав, спросил, кто это? – имея в виду – кто из вас?

Недоуменная пауза. Я не понял очевидного и тотчас был наказан:

– Это мама, – тихонько сказала Герти. Спрятала портрет и унесла.

От досады я чуть не начал оправдываться. Выручил кот. Покрутившись каруселью вокруг Марты, он сел и прежалостно заплакал.

– Такая огромная кошесть, – сказал я, перебивая настроение .

– Кошесть… – прошелестела Герти и засмеялась.

Марта сложила пальцы щепотью, как будто хотела посолить кота, а он взвился вверх, ловя отдернувшуюся руку. С довольным видом проскакал по комнате и вновь изготовился прыгать, страдальчески мяукая.

Я попросил совета о назначенной на воскресенье лекции. Если люди здесь простые и прямодушные, то как отнесутся к истории – скажем так, извилистой?

Милые собеседницы задумались и посоветовались. Прямодушные – да. Привыкли во всем на себя полагаться. Очень крепкие. Доверчивые и недоверчивые. Хорошие люди. А простые или нет… – вот послушайте, какую легенду и как рассказывают…

– Извилистую! – улыбнулась Герти. И начала рассудительно-завлекательным тоном сказочницы:

– Жил-был добрый и справедливый царь. Своим подданным он был как отец родной. Под его заботливым правлением страна благоденствовала. Однажды царь пировал с народом в прекрасном саду. Белый голубь упал на колени к царю и взмолился: «Спаси меня, защити меня!» Царь спрятал голубка на груди в складках своего парчового халата – или кафтана, или во что он там был наряжен – и ласково сказал: не бойся, птаха! Гости умилились и продолжали пировать.

Но тут сверху послышался голос: «Отдай мою добычу, государь!» На дереве сидел – рассказывают по-разному – сокол, орел или ястреб. Он требовал: «Отдай голубя, о справедливый!» – «Нет, – сказал царь, – не отдам. Мой долг – защитить всех, кто просит защиты». – «И я прошу, – сказал хищник. – Прошу защиты от голодной смерти. Я охотился ради пропитания себе и своей семье. Я голоден. Голодны мои дети. Я такой же отец своим птенцам, как ты нам всем. Будь справедлив. Не дай погибнуть моим детям и мне. Отдай голубя». – «Пируй с нами, – сказал царь. – Возьми что хочешь и отнеси в свое гнездо». – «Царь, ты мудр, – сказал сокол. Наверное, имел в виду: не говори глупости. – Я не могу пировать с вами. Ваши яства не по мне. Моя пища – живая теплая плоть. Такова сила вещей. Спаси меня. Дай мне мою пищу».