Делай, что хочешь - [2]

Она меня никогда не била. Могла наподдать под горячую руку, но не больно, а детей, как и жен, у нас били все и всегда. Били так, что лицо перекосит, зубы посыплются, все тело посинеет и вздуется. Но я не знал, что это называется «бить». Если случалось что-то совсем из ряду вон, а случалось часто, то добрые славные парни показывали кулаки-булыжники и горячо, искренне возмущались: «Кого я бил? Никого я не бил! Не видите, что ли? Да если бы ударил, мокрого бы места не осталось!»

Конец света наступил, когда теткин муж ни с того ни с сего вернулся. Пришел умытый, причесанный, в чистой рубашке, с подарками. Высокий, статный, черноглазый. Мне очень понравился. Тетке бусы стеклянные принес, мне пряничного зайца. Этими бусами в тот же вечер ее душил, пьяный, она уже хрипела. Шнурок лопнул. Я так кричал «Не надо, не надо!», что тоже хрипел. Вся улица слышала, никто не пришел. А чего? Ничего не случилось, дело семейное, утром тетка как всегда пошла за водой, только шею косынкой обвязала.

Вечером он явился уже пьяный и потребовал денег. Тетка протянула ему на кабак, а он ударил ее ногой в живот и закричал: «Не эти гроши, а все давай, что скопила!» Тетка упала, я заорал, он и меня хотел ногой ударить. Или отшвырнуть? Но тетка меня заслонила и на него кинулась. На этот раз он избил ее так, что утром она не пошла за водой. Пошел пятилетний я. Она и на следующий день не встала. Наверное, это было чересчур, потому что помню искреннюю обиду: «Да вы что? Кого я бил? Бил бы – убил бы!» Ритуал соблюли. Но меня он больше не трогал. Он был кровельщик. Говорили, что руки золотые. Дальше было то же самое. Каждый вечер вой: «Всех ненавижу! Разве это жизнь? Убью, раздроблю!» Раздроблю – последнее слово у него оставалось, когда уже сваливался. Лежит тряпкой, но вдруг голову приподнимает и рычит: «Раздроблю…»

А то вдруг появился трезвый, веселый. В руках ведра – оказалось с пивом, за спиной в мешке раки шебуршат. Смеется: «Вари раков, зови гостей, мы что – не люди?» Из кармана достает конфету, по головке меня гладит. Тетка обрадовалась, захлопотала, разговаривает с ним, как с человеком: «Ты пройдись по соседям, пока мы с Модестом управимся». А он взял гитару, говорит: «Нет, ты управляйся, а мы вдвоем пойдем. Такой хороший, скромный сынок, недаром Модестом назвали». Откуда-то он знал, что мое имя обозначает. Идет, на гитаре играет, подпевай, говорит. Заходим к соседям, зовем, они тоже разговаривают, как с человеком. Гитару он на следующий же день понес продавать, но разбил по дороге. И то странно, что она так долго продержалась. Для меня он человеком не был. Я о нем думал не «кто это?», а «что это?»

О диктатуре у нас, понятно, никто никогда не говорил. Никто, кроме него. Иногда, пока еще языком ворочает, стукнет кулаком по столу и заладит: «Правильно! Я говорю – да! С нами только так! Нам без палки нельзя!» Мне никто не объяснял, я откуда-то из воздуха понимал, что это он говорит о том, о чем говорить не положено. Лезет зачем-то, куда не надо.

Пропился он до того, что мы голодали, и нам приходилось просить в долг. Не то что голодали, это я неправильно, но часто ложились спать без ужина, а вот здесь под горлом постоянно тянуло: чего бы съесть? Тетка мучилась – не хотела просить. Почему-то ей и не давали. Этого я до сих пор не понимаю. Пьяницы были все. Перехватывали взаймы все. Большей частью без отдачи. А скрипели, губы поджимали и еле-еле отсчитывали как раз тетке, которая надорвалась бы, но долг вернула.

Тогда он говорит: продавай дом. Тетка заплакала: это же последнее, куда мы с мальчиком? Я тут же стою, слушаю, ноги не держат. Он бутылку на стол стукнул: «Все равно, – говорит, – не жить, да и незачем». Напился, завыл: «Продавай, убью, раздроблю!» Тетка очень тяжело задумалась. Я и тогда понимал, о чем. О том, что пьяный может ведь и не проснуться. Несколько дней он выл, тетка думала. Я через окно увидел, как она колотится лбом об стол, вбежал, рот разинул, хочу закричать – не могу. Самый настоящий конец света.

Но тут вечером его притащили полумертвого, волосы в крови слиплись, бок разбит. Кто бил, неизвестно. То есть те же, конечно, кто и принес. Бормотали невнятно, что нашли у дороги, что сам нарывался. Следствие потом началось, но он отвечал: «Пьяный был, ничего не помню». Тем и кончилось. Тетка побежала на рудник за доктором, тот сказал: ладно, утром зайду. Зашел и сразу сказал: не встанет. Я очень обрадовался. Тетка рыдала. Я не понимал. Умирал он целый год. Почти не вставал, плевал кровью, мочился кровью. Оказалось, все-таки человек. Часто просил: посиди со мной. Я придвигал табуретку, садился рядом с койкой, он мне игрушки из дощечек вырезал. Просил: «Поговори со мной». Я серьезно начинал: «Дядя, зачем ты это делал?» И он отвечал. Только непонятно что. Месил слова, жевал. Ясно слышалось только: «Я не хотел». Я не понимал, думал. Однажды надумал и спросил: «Зачем ты делал, что не хотел?» Он даже усмехнулся: «Подрастешь – узнаешь. Жизнь собачья, и мы собаки». «Нет, – говорю, – я не пес, я так не хочу».

Пришли раз собутыльники эти, которых он не выдал. Принесли угля, муки, денег немножко. Откупились. Тетка работала с утра до ночи – прачкой в казарме, уборщицей в больнице, подсобницей на руднике. Расплатились с долгами.