Дела семейные - [19]

Уважение и любовь к Сталину, особенно за годы Великой Отечественной войны, пожалуй, даже увеличились. Для Сомова в Сталине воплощалась воля партии к осуществлению коммунизма, лучшие устремления советского народа к будущему. Но все, что случилось с Сомовым в тридцать седьмом году, привело к тому, что он старался жить и работать так, чтобы не попадаться на глаза Сталину. Ему это удавалось. Похоже, что о нем забыли. На поверхности политической жизни фигурировал Фивейский, он был избран депутатом в Верховный Совет РСФСР, в шестидесятилетний свой юбилей награжден орденом Трудового Красного Знамени, а в семидесятилетний — орденом Ленина.

Конечно, Владимира Александровича несколько покоробило то, что, когда ему исполнилось пятьдесят лет, эта дата никак не была отмечена. Ведь в правительственных сферах знали, не могли не знать, что Академия градостроительства держится на неустанной работе Владимира Сомова. И все же удовлетворение от того, что он достиг своего и Сталин забыл о нем, пересилили в нем естественное чувство обиды. Более того, то, что он не лезет на глаза начальству и ведет свою большую ответственную работу, не ожидая за нее похвалы и благодарности, и что Сталин о верности его не знает и не узнает, поддерживало в нем чувство удовлетворения и самоуважения. Ведь каждый проект нового города, в каком бы отдаленном краю нашей родины он ни воздвигался, обязательно проходил через руки Сомова, подвергался разбору, и автор получал от него полезные указания.

«Нет, я живу и работаю достойно и правильно...» — говорил себе Сомов, словно оспаривая кого-то, кто хотел зачеркнуть его работу. А он весь был поглощен своей работой и старался ко всему, что не касалось этой работы, не прислушиваться. Но сегодняшний разговор с Касьяненко и в особенности то, что произошло в Академии, когда он после обеда вернулся туда, разбередило его. Секретарь парткома, отсутствовавший во время столкновения Крылатского с Миляевым, уже дожидался Владимира Александровича в кабинете и попросил рассказать, как было дело. Владимир Александрович со всей объективностью рассказал, а секретарь парткома, круглоголовый, в круглых больших очках, слушал его, возбужденно ходил по кабинету, глубоко вздыхал и один раз даже принял валидол.

Владимир Александрович понимал его волнение, — история была неприятная, а он должен был довести о ней до сведения МК и ЦК партии. Спросят-то ведь в первую очередь с секретаря парткома. Потом, когда Владимир Александрович кончил говорить, секретарь парткома, несколько успокоившись, стал рассуждать вслух, и Владимир Александрович не без некоторого удивления услышал примерно то же, о чем они говорили с Касьяненко: о двух уклонах — формалистско-эстетском (Миляев) и догматично-левацком (Крылатский). Он предложил Владимиру Александровичу сделать на заседании парткома доклад об этих двух уклонах и потребовать от обоих уклонистов признания ошибок. Владимир Александрович дал согласие. Но после этого к нему явились оба носителя уклонов. Сначала пришел Миляев с лихорадочно багровыми пятнами на лице, весь сразу словно похудевший. Он говорил, что ему срывают возможность творчески работать, что он напишет об этом Фивейскому и в ЦК, что Крылатский давно уже завидует ему. Владимир Александрович заранее знал, что в ЦК прежде всего посчитаются с мнением Фивейского. Миляев бил наверняка. Но при этом видно было, что он все же напуган той сокрушительной атакой, которой его подверг «демагог» Крылатский. Владимир Александрович постарался его успокоить.

— Вы признаете свой проект не подлежащим критике? — спросил он Миляева.

— Что вы, Владимир Александрович! Но критика критике рознь. Я ничего не имею против критики со стороны такого всеми уважаемого партийного руководителя, каким являетесь вы...

И Владимир Александрович обещал взять проект Миляева домой, чтобы ознакомиться с ним в спокойной обстановке. К Миляеву Сомов относился настороженно, но результатами разговора с ним был удовлетворен. К Крылатскому он испытывал симпатию, он чувствовал какое-то сродство с ним, ведь и они с Аравским были в молодости такие же. Но когда Крылатский, весь насупившись и побагровев, стал читать ему свое заявление в партком, где были в тоне обвинительного заключения изложены все мыслимые обвинения против руководства Академии, Владимир Александрович, изрядно уже уставший и раздраженный, даже не стал его дослушивать и прервал чтение сухой репликой, что он, мол, просит не подавать этого заявления, а оставить его ему, Сомову...

— Но я требую, чтобы меня передали в распоряжение Комитета, я не желаю зря есть советский хлеб!

— Я рассмотрю ваше заявление, — сухо сказал Сомов. Ему тут же вспомнилось, что Касьяненко несколько раз сказал, что с охотой возьмет Крылатского к себе в Комитет, но, конечно, говорить об этом Крылатскому он не стал.

«Ну и пусть уходит, — думал он, вертя горячую подушку под своей еще более горячей головой. — Может быть, это избавит мальчишку от проработки...» В его разгоряченной голове Крылатский сливался с Аравским, раздражение против старого друга и некрасивая кампания, которую тот провел против него, сейчас как-то забылись. Он вспоминал Анатолия таким, каким знал в молодости: бескорыстным, резко принципиальным человеком и настоящим коммунистом. Хотя и на разных фронтах, но ведь они оба участвовали в гражданской войне. Анатолий, делегат X съезда партии, был ранен на льду Кронштадта и получил орден Красного Знамени. И что-то было в нем сходное с участником Отечественной войны, принадлежавшем к другому поколению, — Крылатским.