Дела и люди (На советской стройке) - [5]

Глава вторая ХОЗЯЕВА СТАРОЙ РОССИИ

По рекомендации известного ученого, юриста и исследователя древних русских летописей Г. Бараца, который очень дружил с моим кузеном из Житомира, мне удалось получить работу в одной конторе, занимавшейся экспортом леса за границу. Меня очень быстро заинтересовала чисто научная и техническая сторона этого дела. Я увидел, что разработка дубовых материалов требует таких особых знаний и такого точного расчета, которые можно сравнить только с технической подготовкой инженеров в самых развитых отраслях индустрии. А, между тем, эта работа была в руках скромных тружеников, передававших свой опыт из поколения в поколение. Как это ни покажется неожиданным для профанов, но операции над каждым отдельным дубом связаны со сложнейшими математическими исчислениями, и специалисты в этой области являются настоящими виртуозами. Мне захотелось постичь эту премудрость, и эта деятельность, подчас отвлеченно-математическая, поглотила меня целиком. Я добился своего, вскоре сам сделался специалистом по разработке лесных материалов и даже составил особые таблицы, которые были изданы в качестве пособия для лесопромышленников и получили широкое распространение.

Я начал свою работу на очень скромных условиях, и в первое время жалованье мое едва равнялось 40 рублям в месяц. Но я очень быстро пошел в гору. Теоретическая и коммерческая сторона лесной промышленности тесно сплетены между собою. Я вскоре развил большую деятельность в обеих областях и выдвинулся в качестве знатока и специалиста лесного дела. Скажу только, что через несколько лет я был уже директором ряда лесопромышленных предприятий, получал командировки за границу для изучения рынков Европы, был назначен членом Экспертной комиссии лесного департамента министерства земледелия по пересмотру и улучшению торгового договора с Германией, а накануне войны 1914 г. стоял во главе трех крупных обществ с производством, превышавшим 50-60 тысяч стандартов (1 стандарт = 165 куб. фут.) в год. Предприятия, которыми я руководил, находились в разных концах России: на Урале, на Кавказе, на границе Европейской России и Сибири. Мне приходилось разъезжать по всему пространству моей необъятной родины и входить в соприкосновение с представителями земельной аристократии, с крупными финансистами, промышленниками и бюрократами царской России. Передо мною, едва вышедшим из революционного подполья, открылся незнакомый мне мир экономических и политических хозяев старого режима. Впрочем, ни эта новая среда, ни мое личное положение, ни мои очень крупные заработки, исчислявшиеся в то время уже не 40 рублями, а многими тысячами рублей в месяц, не изменили моих основных убеждений. Наоборот, встречи и общение с сильными мира сего еще более укрепили во мне уверенность в неизбежности коренных социальных и политических изменений, ожидающих Россию. Я увидал воочию, какая глубокая пропасть разделяла народные массы и ту небольшую группу помещиков, банкиров и высших сановников, которые фактически правили страной и обладали всеми правами и привилегиями. Это ощущение я испытал уже на первых шагах моей деятельности как лесопромышленника. В юго-западном крае, центром которого был Киев, находилось много крупных имений русских аристократов. В имениях бывшего министра внутренних дел Дурново, где я занимался разработкой лесов, я познакомился с профессором Лесного Института С., с которым очень сошелся на почве наших общих интересов в области теоретической постановки лесного дела. Вскоре наше сотрудничество стало настолько тесным, что мы с тали совместно выполнять поручения разных петербургских вельмож по разработке их лесных угодий. В частности нам пришлось работать в имении Брасово, принадлежавшем брату царя, Михаилу Александровичу Романову. Когда мне поручили создать экспортную палату юго-западного края в Киеве, я сблизился с Балашовыми, одной из богатейших семей старой России. Балашовы, Воронцовы-Дашковы и Шуваловы, эти старинные русские дворянские семьи, породнившиеся между собой, были не только хозяйственными столпами, но и политическим символом царского режима, опорой трона. Балашовы были людьми предприимчивыми, с большим хозяйственным размахом, и их знаменитые в свое время лесные концессии на реке Ялу, на Дальнем Востоке, сыграли роль в истории русско-японского конфликта, завершившегося войной 1904-5 гг. Богатства Балашовых были огромны. Им принадлежало около миллиона десятин земли, сахарные заводы в разных концах Украины, Симский горный округ, один из крупнейших горнопромышленных майоратов Урала, подаренный им, кажется, Екатериной Второй, большие лесные угодья на Урале и соляные копи в, Соликамске. Громадные, почти дикие леса на Урале никогда не рубились; для горных заводов брали подчас в качестве топлива самые драгоценные породы деревьев. Небольшая часть сплавлялась время от времени плотами по Каме, но при огромных расстояниях плаванье продолжалось 2-3 месяца. Все лесное хозяйство велось самым хищническим образом. Одному из управляющих пришло однажды в голову, что можно сплавлять бревна на новый лесопильный завод в Перми, а оттуда доставлять распиленный товар в Петербург или Архангельск для продажи за границу. Балашовы подписали тогда договор на поставку одного миллиона бревен ежегодно; это огромное количество должно было, к тому же, быть очень высокого качества, определенной длины и толщины. Опыт первого года показал, что операция долгая и трудная и приносит владельцу большие убытки. Когда мне приходилось ездить по балашовским лесам, я отправлялся в путь на целый месяц; мои дровни были полны подушками, хлебом и вареными яйцами. Мне часто приходилось в течение 3-4 суток жить в санях и питаться хлебом и яйцами. Даже если мы подъезжали к ночи к сторожке лесничего, мы спали в санях, предпочитая холод паразитам. Иногда мы убивали зайца и питались его мясом день-другой. На отдых мы иной раз располагались в местных монастырях: мужском или женском. Особенно охотно мы останавливались в женском монастыре, где игуменья принимала нас очень гостеприимно. Мы часами разговаривали с игуменьей и монахинями. Они были отрезаны от всего мира, до них не доходили никакие известия, и они узнавали о мировых событиях только тогда, когда к ним заезжал - что случалось очень редко - какой-нибудь представитель администрации. В наших беседах было много романтизма: отдаленность от мира, строгие и красивые лица монахинь, глубокая тишина, бесконечный лес кругом… Здесь царили обычаи и психология древней, средневековой Руси. Монахини и игуменья с ужасом говорили о новшествах, ненавидели все «бунтарское». А, ведь, эти монастыри и старообрядческие скиты были основаны некогда религиозными бунтарями, вольными людьми, убегавшими от притеснений бояр и царей на далекие окраины государства! Мне снова приходилось задумываться над всем многообразием русской жизни, соединением в ней косности и порыва, неподвижности и революционного духа. Я ощущал это особенно наглядно, когда, после объезда заповедных лесов и посещения монастырей, еще сохраняя перед своим духовным взором образ кондовой, глухой и темной Руси, я возвращался в Пермь, через которую проходили этапным порядком революционеры, осужденные на ссылку в Сибирь. Я старался в меру своих возможностей помочь им. Мне часто приходилось выступать ходатаем перед местными властями о том, чтобы некоторых ссыльных оставили в больших или уездных городах, либо о том, чтобы их снабдили теплой одеждой, медикаментами и т. под. Иногда революционеров ссылали в Чердынский уезд на Урале, где находились значительные лесные и соляные богатства Балашовых. В качестве директора лесопромышленного общества в Перми я часто устраивал ссыльных на лесозаготовках. Порой бывали неожиданные встречи с крупными деятелями революционного движения. Через Пермь тогда проследовали: Н. Н. Крестинский (после Октябрьской революции секретарь ЦК ВКП), Правдин (впоследствии помощник народного комиссара путей сообщения) и др. Из меньшевиков прошли через Пермь Сергей Цедербаум (брат Ю. Мартова) и жена его Конкордия. Для меня эти встречи были не только воспоминанием о прошлом, но и надеждой на будущее. А затем я снова попадал в мир людей, и не подозревавших о том, что в глубине России шли подземные толчки, предвещавшие то землетрясение, которое должно было разрушить и похоронить все великолепие самодержавной империи. Я много раз убеждался, что представители власти не отдавали себе отчета в том, что происходило вокруг них. Они верили в незыблемость строя, с которым их связывало происхождение, богатство и личные отношения. Помню, какое впечатление произвело на меня знакомство с одним из наиболее законченных представителей старого режима, принцем Петром Ольденбургским, дядей царя, жившим, как некий феодал, в своих кавказских владениях. Принц был человеком старого закала. Он обращался со своими подчиненными по старинке, не стесняясь иной раз подымать на них палку, с которой никогда не расставался. Он считал себя вправе распоряжаться и личной жизнью всех, кто попал в его царство, независимо от того, были ли это его служащие или случайные приезжие, ни в коей мере от него не зависевшие. Незадолго до моего приезда в Гагры, где принц был неограниченным хозяином, там произошел следующий характерный случай. Молодожены из высшего общества, совершая свадебное путешествие, остановились в Гаграх. За молодой и красивой дамой сейчас же стал ухаживать один из офицеров, гостивших у принца. Несмотря на медовый месяц, он быстро добился успеха. Каким-то путем вся эта история сделалась известна принцу. Он воспылал гневом, потребовал, чтоб молодая пара немедленно покинула Гагры, и приказал отвезти их утром, в 6 часов, к пароходу. На пристани молодая дама с отчаяния бросилась в воду. Ее вытащили и привели в чувство, а принц Ольденбургский, узнав о происшедшем (он был, к тому же, как это было принято в те времена, председателем местного Общества спасания на водах), примчался к берегу, усадил молодую женщину в свою карету, сел рядом, накрыл шинелью и, бережно доставляя ее в город, бранил ее в то же время самыми «отборными» выражениями и повторял: - И как ты смела у меня в Гаграх пускаться на такие дела! Было это во время войны. Я приехал в Гагры по двум причинам: мне нужно было, с одной стороны, подготовить лесные материалы для строившейся Черноморской железной дороги, а, с другой, выяснить санитарное положение военнопленных, работавших в числе около двух тысяч человек на лесных разработках и на заводах вблизи Гагр. Я был директором-распорядителем лесного общества, принадлежавшего Ивану Петровичу Балашову и занимавшегося разработкой лесов во владениях принца. Я не мало слышал о принце и о его чудачествах, и когда я по долгу службы отправился к нему на первый прием, мои близкие, прибывшие со мной, готовы были ко всяким неожиданностям и с беспокойством ожидали моего возвращения. В моей беседе с принцем я упомянул о его заводе, на котором были поставлены две небольших новых деревообделочных машины. В сущности, и заводы, а особенно машины, мало чего стоили. На одной изготовляли фанерные колпачки для мандариновых деревьев Кавказа, а другая шелушила дерево и вырабатывала древесную шерсть для упаковки тех же мандаринов из садов принца. Но принц очень гордился своими техническими достижениями - среди скал и нищеты Кавказа! - и был ппольщен моим замечанием. Он чувствовал, что превзошел Балашовых, которых он не любил и с которыми враждовал, особенно после истории с концессиями на Ялу. Он немедленно повел меня в свою кухню, где показал новейшую электрическую плиту - в те времена в России это было, действительно, редкостью. Первый прием продолжался, как полагалось по ритуалу, десять минут. Я вернулся в гостиницу, а через полчаса ко мне явился управляющий принца, по чину камергер, и пригласил на завтрак в замке принца, где я встретил не меньше 30 военных разных чинов. А затем сам принц заехал ко мне и предложил осмотреть его имение и леса. За несколько дней моего пребывания в Гаграх, мне затем не раз приходилось встречаться с принцем, а особенно часто с генералом Г., который состоял при нем для особых поручений. На обратном пути из Гагр в Петроград мне пришлось убедиться, как далеко заходила власть принца. Пассажирское движение по военным причинам было закрыто на две недели, и требовалось специальное разрешение на проезд. Принц дал телеграмму куда надо было, и мне не только предоставили отдельное купе, но и в дороге не переставали тревожить вниманием и любезностью. В Ростов поезд пришел к 6 часам утра, и в мое купе явился военный чин в орденах, щелкнул каблуками и, приложив руку к козырьку, спросил, хорошо ли я себя чувствую. То же повторилось и при моем приезде в Петербург. Происходило все это в 1917 году, буквально за несколько дней до революции. После недавнего убийства Распутина, в политической атмосфере чувствовалось приближение грозы. Раздражение против царского двора, против бездарного правительства, против изжившего себя режима охватывало даже умеренные круги. Но на верхах, в высших сферах, к которым принадлежал Балашов, принц Ольденбургский и многие другие, с которыми мне приходилось сталкиваться, царили беспечность и самонадеянность. Они ничего не понимали. Впрочем, и тузы промышленности и банковского капитала тоже не отличались даром предвидения и полагали, что начавшиеся народные волнения можно легко усмирить при помощи сотни-другой казаков. За два-три дня до Февральской революции я был в петербургской дирекции одного из крупнейших объединений металлургических заводов (Сормово-Коломна). В эту же группу входили лесопильные заводы, управляемые мною. Вдруг на улице раздались выстрелы. Мы бросились к окнам и увидели солдат, стрелявших в рабочую демонстрацию. После залпа толпа шарахнулась в разные стороны, но видно было, что она разбегается ненадолго, что демонстранты тотчас же соберутся в другом месте. Главный директор заводов А. Мещерский, стоявший у окна возле меня, отнесся к происшедшему без особенной тревоги. - Напрасно наши власти действуют так осторожно, - заметил он. - Необходимо настоящее кроовопускание, и тогда все беспорядки прекратятся. Слова эти произвели на меня сильное впечатление, так как они были произнесены одним из самых передовых администраторов промышленной России. Сам он не был крупным капиталистом, но в качестве инженера сумел достигнуть высших ступеней социальной лестницы, управляя группой металлургических заводов, находившихся под контролем русского и иностранного капитала. Любопытно, что в частных беседах он неоднократно возмущался бездарностью царского режима и не прочь был даже приветствовать некоторые реформы; но и у него слово «демократия»смешивалось с представлением о«господстве черни», которую он ненавидел. Мне приходилось часто присутствовать на собраниях Совета съезда лесной промышленности и Советов уральской горной промышленности. Здесь значились имена весьма заслуженные; многие из этих людей прошли длинный путь от бедного студента - участника революционных кружков Ленина, Мартова или Плеханова - до руководителя крупнейшими хозяйственными объединениями России. Они были, большей частью, настроены оппозиционно к господствовавшему режиму, видя в нем остатки неизжитого еще феодализма; они считали, что промышленность и капитал должны явиться законными приемниками этого режима. Но как только им на деле приходилось сталкиваться с массами, то есть с рабочим классом, который представлял собою единственную реальную, движущую силу революции, - их охватывал ужас, и они открыто заявляли, что готовы примириться с существующим режимом, лишь бы дать отпор вожделениям рабочего класса и отчасти крестьянства. Передовая часть русского общества понимала, что революция сможет победить, если наиболее активные классы - рабочие и крестьяне - получат какие-то социальные блага. Между тем, представители русского капитализма, с одной стороны, не прочь были усилиями рабочего и крестьянского классов свергнуть царский режим, но, с другой стороны, они никак не могли примириться с мыслью, что в этом случае придется и капиталу поступиться кое-чем в пользу тех классов, которым революция будет обязана своим успехом. Чем больше я наблюдал эту картину, тем яснее становилось для меня, что революция не сможет быть «бескровной», и что виной тому будет не столько жестокость и озлобленность некоторых элементов среди революционных классов, сколько своекорыстие и классовый эгоизм господствующих социальных слоев, от которых, по всей очевидности, не приходилось ждать готовности пожертвовать хотя бы частью их привилегий. Я вспоминаю, с какой ненавистью крупные инженеры встречали рабочих, делегированных на заводские совещания. Это была в зародыше та борьба, которая затем развернулась между рабочими и «спецами» и которая привела к тому, что после переворота русская промышленность была дезорганизована, вследствие перехода руководства ею из рук технического персонала в руки рабочих, считавших себя законными наследниками прежнего заводского управления. Характерно при этом, что вражда между представителями капитала и рабочих особенно обострилась именно тогда, когда на смену бюрократам пришли настоящие капиталисты, делегированные Временным Правительством. Как это ни удивительно, но непонимание смысла происходящего продолжалось и после того, как вспыхнула революция, приведшая к крушению самодержавия и отречению царя. Трехсотлетний трон Романовых рухнул, уже было образовано Временное Правительство во главе с кн. Львовым, в Петербурге заседал Совет Рабочих и Солдатских Депутатов, - а представители режима, только что сломленного народным восстанием, еще не сознавали всей важности совершающихся событий. Через несколько дней после свержения монархии, в Петербургский Совет, где я начал работать в экономическом отделе, явился стройный молодой офицер и подал мне прошение на полулисте бумаги. Это был брат последнего царя, Михаил Александрович, чуть ли не накануне отказавшийся от престола. Он просил выдать ему разрешение на охоту в одном из его имений, находившемся верстах в 30 от Царского Села. Разрешение было ему выдано, но нас поразило, как в этот переломный момент, когда решались судьбы страны, брат царя мог думать об охотах и развлечениях, точно все оставалось по-старому. На третий день революции я был приглашен к Н. П. Балашову, б. члену Государственного Совета. Я нашел у него в сборе семейный совет, в котором принимали участие и его ближайшие служащие. Речь шла о том, что делать со знаменитым погребом Балашовых. Перед этим солдаты разграбили винные погреба Зимнего Дворца, и та же участь легко могла постигнуть и балашовский склад. В конце концов было решено раздать родным и знакомым весь запас драгоценных вин, среди которых имелись бутылки времен Наполеона. Вопрос обсуждали долго и горячо; казалось, что судьба вин не менее важна, чем судьба империи и русского народа. В июле месяце 1917 г. я встретился с сыном Балашова, бывшим лидером национальной фракции в Государственной Думе, во время первой большевистской демонстрации, которую мы наблюдали из окна их балашовского дома. Балашов-сын сказал мне: