Декстер во мраке - [89]

— Жалко, ты не умеешь водить, как сержант Дебби, — заметила она.

— Так я, пожалуй, дольше проживу, — ответил я.

— А ты почему не включаешь сирену? — поинтересовалась она. — Не хочешь?

— Сирены экспертам не раздают, — объяснил я. — Но ты права — я бы и не хотел. Предпочитаю не высовываться.

Я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел, что она нахмурилась.

— Что это значит? — спросила она.

— Это значит, что я не хочу привлекать к себе внимание, — сказал я. — Не хочу, чтобы люди меня замечали. А как это делать — вам еще предстоит уяснить, — добавил я.

— Но все хотят, чтобы их замечали, — возразила она. — Люди ведь постоянно делают всякие вещи, чтобы другие на них смотрели.

— Но вы не такие и никогда не станете такими, вы никогда не будете похожи на них. — Эстор долго молчала, и я глянул на нее в зеркало. Она смотрела себе на ноги. — Тут нет ничего плохого, — пояснил я. — Знаете другое слово вместо слова «нормальный»?

— Нет, — безучастно произнесла она.

— Обыкновенный. Вы хотите быть обыкновенными?

— Нет, — ответила она, и на сей раз уже не так мрачно. — Но если мы не будем обыкновенными, то другие нас заметят.

— Вот поэтому вам надо научиться не высовываться, — сказал я, втайне довольный, что разговор повернулся так, чтобы доказать мою правоту. — Всем должно казаться, что вы обыкновенные.

— Значит, нам нельзя никому показывать, что мы другие, — сделала вывод она, — совсем никому.

— Правильно, — одобрил я.

Она посмотрела на брата, и между ними состоялся очередной длинный безмолвный разговор. Я радовался тишине, хотя вечернее плотное движение портило радость.

Через несколько минут Эстор заговорила снова:

— Значит, мы не должны рассказывать маме, чем занимались сегодня.

— Про микроскоп — можно, — разрешил я.

— А про другое не должны? — спросила Эстор. — Про страшного человека и поездку с сержантом Дебби?

— Правильно, — одобрил я.

— Но говорить неправду нехорошо, — возразила она. — Особенно маме.

— Поэтому лучше ничего не говорить. Ей не надо знать о таких вещах, из-за которых она может сильно разволноваться.

— Но она же нас любит, — не унималась Эстор. — Она хочет, чтобы мы были счастливыми.

— Да, — сказал я, — но как именно вы должны быть счастливы, она видит по-своему. Потому что иначе она не будет счастлива.

Повисла еще одна длинная пауза, после которой Эстор наконец сказала, как только мы повернули на нашу улицу:

— А у страшного человека есть мама?

— Почти наверняка, — ответил я.

Рита, должно быть, ждала нас прямо у входной двери, потому что стоило нам подъехать и припарковаться, как она вышла навстречу.

— Ну, здравствуйте, — радостно проговорила она. — Что же интересного вы узнали сегодня?

— Мы видели грязь, — сказал Коди. — С моего ботинка.

Рита моргнула.

— Надо же, — произнесла она в замешательстве.

— А еще поп-корн, — добавила Эстор. — И мы смотрели в микрофон и выясняли, где мы ходили.

— Микроскоп, — поправил Коди.

— Какая разница, — отмахнулась Эстор, пожав плечами. — А еще так можно узнать, откуда шерсть, которую ты видишь. С козы или с ковра.

— Ух ты! — восхитилась Рита с каким-то удивленным и неуверенным видом. — Вам, наверное, понравилось.

— Да, — ответил Коди.

— Ну что ж, — сказала Рита, — принимайтесь за домашнее задание, а я принесу вам чего-нибудь перекусить.

— Хорошо, — сказала Эстор, и они с Коди поспешили по дорожке к дому. Рита смотрела им вслед, пока они не скрылись в доме, а потом повернулась ко мне, взяла меня под руку, и мы отправились за ними.

— Все прошло хорошо? — спросила она. — То есть с этим… они очень…

— Да, — сказал я. — По-моему, они начинают понимать, что такие игры плохо заканчиваются.

— Ты ведь не показывал им ничего страшного, нет?

— Конечно, нет. Даже крови не показывал.

— Хорошо. — Она положила голову мне на плечо. Видимо, подобную цену приходится платить, когда собираешься жениться. А может, таким образом она как бы метила свою территорию, и я должен был радоваться тому, что она не выбрала для этого традиционный метод, каким пользуются животные. В общем, физическое выражение привязанности не моя стихия, и я почувствовал себя неловко, но тем не менее обнял ее, потому что знал: так поступил бы человек, и мы пошли вслед за детьми.

Не уверен, что это можно назвать сном. Ночью в мою многострадальную голову снова начали проникать те же звуки, та же музыка, колокола и лязг металла, которые я слышал раньше, а еще я ощутил жжение на лице и дикую радость, рвавшуюся из моего опустевшего внутреннего пространства. Я проснулся в коридоре, перед входной дверью. Я держался за ручку, готовый ее открыть, весь покрытый потом, довольный, удовлетворенный. Я совсем не испытывал тревоги, хотя, наверное, должен был.

Конечно, мне знаком термин «лунатизм». Из лекций по психологии на первом курсе я знал, что прослушивание музыки не может быть причиной этого явления. Кроме того, где-то в глубине души я подозревал, что сейчас должен испытывать беспокойство, тревогу, ощущать, как мурашки ползут по телу из-за того, что творится в моем мозгу, пока он отключен. Этой мешанины не может быть там, не должно быть, но она была. И мало того: я этому радовался. Вот что меня пугало больше всего.