Декстер мёртв - [8]

Я собрался было поблагодарить капитана – сердечно пожать руку или даже обнять, – но она так строго на меня взглянула, что стало понятно: благодарности, пускай и самые искренние, здесь неуместны, а об объятиях не может быть и речи.

Она повернулась к Лазло.

– В этот раз отчетов мне не нужно, – сказала капитан, и тот с облегчением выдохнул. – Но если этот остолоп вернется – дайте знать.

– Хорошо, капитан.

Она кивнула и вышла за дверь, которую Лазло придержал с еще большей учтивостью. Когда капитан скрылась за углом коридора, Лазло повернулся ко мне и сказал:

– Пойдем, Декс.

Я встал.

– Кажется, я должен тебя поблагодарить, – заметил я.

Лазло покачал головой.

– Не бери в голову, – буркнул он. – Не для тебя я это. Просто на дух не переношу таких пакостных легавых. Пошли.

Лазло взял меня за локоть, и я послушно вышел из комнаты – прямо по коридору – в лифт – на девятый этаж – в предбанник – и вот я снова в крошечном мире своей камеры. Как только дверь за мной решительно затворилась, я опять почувствовал себя Декстером-«хрононавтом», который безмолвно и бесконечно вращается в безвременье своей маленькой железобетонной капсулы.

Я лег на койку, но в этот раз не уснул.

В этот раз мне было о чем подумать. Чем я и занялся. Во-первых, самое интересное, что теперь, благодаря капитану, я убедился в недобрых намерениях Андерсона. А это очень важно. Я, разумеется, знал, что он мухлюет, и по-черному. Предполагал, что он увиливает от правды, подделывает доказательства, выставляет все в ином свете. Это стандартные приемчики у грязных, насквозь прогнивших копов – а Андерсона другим не назовешь. Только вот если он пытается провернуть свои грязные делишки официально, через участок, как на то намекнула капитан, – тогда, возможно, у Декстера появится лазейка – лазейка, которая выведет его на свободу.

Я прибавил к этому слова своего дорогого адвоката Берни: с бумагами что-то неладное. В документах есть ошибка. Теперь я не считал это тревожным знаком, что останусь здесь навечно, – напротив, я понял, что нашел еще один снаряд, который поможет мне уничтожить Андерсона.

Он подделывал документы, а все, что бюрократическая машина регистрирует на бумаге, является священной реликвией. То есть подделка любых официальных (читай – сакральных) документов – смертный грех и приведет Андерсона к неминуемому краху. Хоть бы это доказать – хоть бы передать информацию в правильные руки. Хоть бы. Ведь держит меня здесь не Андерсон, а бумаги. Что, если их осквернить?…

Каждый день мы читаем в газетах о том, как очередной безбожный негодяй был выпущен на волю только лишь из-за несоблюдения его величества Следственного процесса. Вот бы мне хоть раз оказаться этим негодяем… Ведь в моем случае процесс был не просто не соблюден, но и намеренно нарушен, и, если мне удастся это доказать… возможно, Андерсона будет ждать что-то похлеще выговора, отстранения или штрафа. Может, его отправят сюда, может даже, в ту самую камеру, которую я покину. Какое было бы изящное и поэтическое совпадение! При одной мысли о нем голова шла кругом – и я еще долго об этом размышлял. Поменяться местами с Андерсоном. Почему бы и нет?

Конечно, для начала нужно найти несколько важных нарушений. Потом привлечь к ним внимание какого-нибудь должностного лица – судьи, например. Возможно, судьи, назначенного на мое предварительное слушание, если таковое когда-нибудь состоится. Раз уж Андерсон пытается оставить меня здесь навечно, без судебного разбирательства, – медлить нельзя. Вечность – слишком долгий срок. Нужно найти кого-нибудь, кто сообщит о фальсификации судье или даже капитану Мэтьюсу. Кого-нибудь – но кого? Понятное дело, только Дебору. Ни у кого другого не хватит духу, опыта и силы воли, чтобы довести это дело до конца. Только у Деборы; и, если она придет, мне наконец-то будет что ей сообщить…

…Ведь она придет. И скоро. Она должна же. Так?

Да. И она пришла.

В конце концов.

Говорят «бог любит троицу», и я ее тоже люблю, а потому после встреч с Берни и Андерсоном пребывал в приподнятом настроении. Спустя два дня после нашего с Андерсоном веселого разговора я, сидя в своей камере, вновь услышал оглушительный скрежет железной двери. И вновь то было самое нетипичное время для Лазло: одиннадцать часов и семь минут; примерно в это же время меня в прошлый раз навещал Берни, отчего я и решил, что это он – привел в порядок свои бумаги и мысли и, может, даже условился о дате предварительного слушания. Я не хотел тешить себя надеждами, что это начальник изолятора, готовый даровать свободу, или папа римский, пришедший помыть мне ноги, потому что и так раскормил птицу надежды у себя в душе и каждый раз отпускал ее полетать лишь для того, чтобы она вернулась и нагадила мне на голову. Больше эту птицу я не выпущу.

Так, с уже привычным выражением арестантского уныния, я пошел вслед за Лазло в комнату с толстыми пуленепробиваемыми стеклами, по обе стороны от которых висели телефоны и, одно напротив другого, стояли стулья. За стеклом сидела Дебора.

Дебора. Ну наконец-то.

Я рухнул на стул и с жалким нетерпением набросился на трубку. Дебора наблюдала за моими отчаянными движениями с каменным выражением лица; потом с нарочитым спокойствием тоже подняла трубку.