Декрет о народной любви - [95]

Самарин произнес:

— Уж не кастрат ли Балашов?

Кивнула, содрогнувшись при звуке произнесенного Кириллом слова. Не от тона, каким выговорил, но потому, что сказано было мужчиной, и во весь голос, и особенно этим человеком, сейчас… Точно кулаком в живот ударил, и вспомнилось, как много значил для нее когда-то весь Глеб, и как, должно быть, была она дорога мужу, и как поступок его оказался не только предательством, не только предпочтением Бога перед женой, и что не только прежними ласками их и ребенком манкировал супруг, точно безумствами молодости, наподобие карточных игр или дуэлей, но и едва не убил ее веру в само существование мужчин, достойных женской любви, и без того подорванную осознанием отцовской глупости.

— И что с того, кастрат Балашов или нет? — спросила. — Пусть себе своей жизнью живет… — Уселась на канапе, поджала губы, потупила взор, опустив руки на колени, теребя кольцо.

— Я не из пустого любопытства о личной жизни лавочника или собратьев его спросил, — пояснил Кирилл, усаживаясь рядом и наклоняясь ближе. Возбуждение передавалось женщине, но разговоры о скопцах внушали неприязнь к собеседнику. — Впрочем, интерес мой вполне извинителен. Ты поселилась здесь. И вряд ли поймешь, как много людей, проживающих к западу от Урала, полагают, будто кастратов никогда не было, а если и были, то пропали лет сто тому назад. Стало быть, есть надежда.

— Надежда? — Анна с недоумением подняла взгляд. Вздохнула. Давно уже не доводилось слышать столь забавных выражений…

— Надежда, что современный человек готов принести такую жертву ради собственных убеждений, неосязаемых, недосягаемых. Что не единственно переходный период существует, но есть и непреходящие ценности.

На миг Анне почудилось, будто стала она невесомой, легкой и пустой, точно одинокий китайский фонарик, раскачивающийся на ветру Заговорила было, и едва только слетели с губ первые слова, как закраснелось лицо, разрыдалась и разозлилась, повысив голос, пересиливая слезы.

— Надежда?! — возмутилась. — Надежда?! Оттого, что некий сумасброд решает отсечь себе ножом в лесу мужественность по слову Божьему?! И, вообразив себя добрым человеком, стоит себе, набрав пригоршню крови, капающей сквозь пальцы, точно подвиг совершил! С ненасытной свиньей на небеси сделку заключил! А далеко до небес, не достать, и знаете ли что, Кирилл Иванович? Покуда доберешься, вся кровь выстынет, только не приставить уже отрезанного, вот и молишься: «Взгляни, что я ради Тебя содеял!» А Бог на это: «Покорнейше благодарю». Оглядываешься и видишь: все перед Ним преклонились, целые миллионы кровавые дары принесли, и знаете ли что? Бог занят-с, не до вас Ему! Тогда думаешь: «А что, если бы не жертвовал? Если бы остался с близкими, с любимыми, а не отправился бы к Господу со своей ненужной, жалкой жертвой! Не было ли бы в том подвига, несказанно более трудного, но и благородного?» Да поздно уже!

Этот твой людоед… Поздно! На товарищеских костях построить блистательное будущее! Неужели ты и вправду полагаешь, будто одному человеку возможно съесть другого и поступок не оставит следа на всех будущих действиях, не затронет последствий? Неужели веришь, будто вонь от прежнего предательства не впитается поступками всех вдохновленных твоим людоедом анархистов?!

— Всё вовсе не так, — спокойно возразил Самарин.

Тыльной стороной ладони Анна вытерла глаза и заговорила, на сей раз спокойнее.

— Услышав подобное, — произнесла Лутова, — думаешь об избалованном ребенке, готовом убить мать за то, что не пускает его ловить радугу.

Кирилл дотронулся до раскрасневшейся мокрой щеки женщины.

— Ну что ж… А если окажется, что наш воображаемый людоед вовсе не тот анархо-революционер? — Придвинул лицо к женщине так, что глаза его отстояли от глаз Анны лишь на долю вершка. — Неужели он понравился бы тебе больше, убей он и съешь человека во имя любви?

После недавней речи, перемежаемой слезами — громкой, бойкой и неистовой, — у Лутовой еще не окончательно прояснилось в голове. Что не мешало углядеть случившейся с Самариным перемены. Когда мужчина приблизился, то его недавно высвобожденная личность исчезла, точно более жестокое, хладнокровное «я» уволокло нового, недавно открывшегося Самарина во внутреннюю тюрьму. Случившаяся перемена пришлась Анне не по нраву.

— Понравился сильнее? — переспросила.

— Если бы каторжник убил человека и съел, и всё во имя любви. Зарезал бы спутника, выпотрошил и сожрал для того только, чтобы дожить до свидания с любимой… тебя бы больше устроила такая причина?

Самарин, тот, что так сильно нравился Лутовой, исчезал, и хотелось, чтобы вернулся, так что уже была готова ринуться следом, вдогонку.

— Да, — согласилась, — такая причина устроила бы.

Коснулась губами мужского рта, тот раскрылся, и потянулась навстречу так, что груди прижались к груди. Запустила руку Кириллу между ног, почувствовала благословенную надежность напряжения, и левая рука гостя, точно притянутая магнитом надежды, скользнула под юбку.

— Всё думаешь? Не надо! — шепнула. — Я нравлюсь тебе… — Лаская мужчину, задрала юбку и стянула исподнее. Обеими руками подняла мужскую руку, шевелившуюся между женскими бедрами, и согнула так, что только два пальца остались торчать. Насильно опустила, ввела в давно уже источавшее влагу лоно. Пока поддразнивала себя кончиками чужих пальцев, глядела Самарину в глаза.