Декрет о народной любви - [91]

Знаком офицер приказал остальным подняться.

— Еще не готовы ехать, — прошептал Нековарж. — Просто состав греют, чтобы топка не замерзла, но еще не запустили. Часа два уйдет. Должно быть, с рассветом тронутся.

— А для чего проволока? — недоумевал Броучек. — От эшелона к телеграфной линии…

— Может статься, у них в вагонах и телеграф есть, — предположил Нековарж.

— И ресторан, — согласился Броучек.

— Готов поклясться, тартинки с красной икрой едят, может, и нам достанется, — пробормотал Нековарж. — Коммунизм — он чтобы всем поровну доставалось, а, братец-офицер?

— Верно, — согласился Муц, — или же свинцом нас попотчуют.

Разделились. Броучек с тунгусом остались в укрытии, а Муц и Нековарж отправились в качестве парламентеров. Если переговоры пройдут успешно, то оставшиеся пойдут по путям и будут дожидаться в лачуге-развалюхе, на полпути до Языка.

Офицер в последний раз оглядел эшелон. Снегопад закончился, похолодало. Луна окуталась драными облаками. Выпавший на землю и ветви деревьев снег заблестел, захрустел. Из туннеля, из всепланетной сети рельс и телеграфных проводов, щупальцем мирового разума, выискивающим нечто утраченное во тьме и беспорядке той пустоты, что была Самариным, Балашовым и Матулой, вытянулась грузная, на сцепах, махина состава, а по бокам кружками присосок — яркие огни. Тянулась к Муцу.

В Париже, Лондоне и Нью-Йорке красных считали неуемной, разрушительной, буйной угрозой, которую следовало обуздать. Здесь, в темном лесу, вглядываясь в круг из костров, Муц видел перед собой лишь новый порядок, новую империю, идущую на смену прежней, и как же хотелось очутиться внутри круга, а не вовне, среди людоедов, рукотворных ангелов, провидцев-наркоманов и богемских господарей! И до чего же мучительно понимать, что и Анна тоже — вовне, и сколько бы ни ненавидела она Богом забытую обитель безумия, как требовала того женская рассудительность, однако же обретает в ней опору, без которой нельзя. И в самой гуще порядков нового государства, никак не связанная — как и следовало ожидать — условностями, не долго сможет она терпеть мужчину, не только бегущего крайностей, с легкостью переносимых местными жителями, но — что гораздо хуже — стремящегося крайностям этим найти разумное объяснение, сгладить их.

Где-то позади, в лесной глуши, провыл волк. Ему вторил другой, следом — третий. Несколько часовых оглянулось. Никто не встал с места.

Муц положил руку на плечо Нековаржу. Посмотрели друг другу в глаза, кивнули. Расстегнув портупею с заключенным в кобуру револьвером, офицер передал оружие беловолосому, обвязавшемуся перевязью с необычайной ловкостью и ставшему похожим на призрачного корсара. Передав свой наган Броучеку, Нековарж смущенно обнял товарища. Офицер достал некогда белый носовой платок. Нековарж вынул сложенный чертеж, который в развернутом виде оказался наброском искусственной женщины, управляемой электричеством. Вскинув над головой эти белые флаги, оба вскарабкались на гряду валунов, а оттуда спустились на открытое заснеженное поле, полностью видное часовым. Сверху на них светила яркая луна.

Никто не заметил чехов. Вдохнув обжигающе-холодного воздуха, Муц крикнул:

— Не стреляйте! Мы пришли разговаривать! Не стреляйте!

Как только голос Йозефа прокатился по снегу, слегка срикошетив от боков эшелона, часовые — черные, негодующие — вскочили с мест. Офицер услышал клацанье затворов, пронесшееся по кругу, и вот уже побежали к ним красноармейцы, и развевались на ветру полы шинелей, винтовки выставлены перед собой — точно крестьяне, бегущие на черта гурьбою с вилами наперевес.

Муц подавил желание убежать, укрыться.

— Не стреляйте! — крикнул он вновь, и ему вторил Нековарж.

Лейтенанта и сержанта обступил с десяток русских. На головах красноармейцев были всевозможные шапки, картузы и фуражки, а на рукавах английских шинелей — красные повязки. Одни, раздувшиеся и мрачные от самодовольства, криками велели чехам поднять руки вверх еще выше. Другие допытывались, кто такие. Обыскивало множество рук: лезли в карманы, тащили документы, матуловские кроны, фотографии. Один выхватил бумагу Нековаржа, и вокруг рисунка в толпе образовался кружок: все сурово хмурились.

Появился из самой гущи человек в кожанке, кожаной кепке и военных сапогах и принялся теснить толпу назад. Называя солдат товарищами, призвал к порядку и спросил у Муца и Нековаржа, разоружили ли их.

Человек провел Муца и Нековаржа к открытой двери в один из пассажирских вагонов. Толпа часовых шла по пятам; комиссар взобрался по лестнице в вагон. Красноармейцы держались от чехов поодаль. Некоторые привинтили к винтовкам штыки. На лицах — смесь недоверия и любопытства. Кровожадности у них было не меньше, чем словоохотливости. Всё едино. Здесь были и женщины.

— Мы чехи, — сообщил Муц, — из Языка, в конце ветки.

— Интервенты! — воскликнул один красноармеец.

— Белые гады! — откликнулся другой.

— Контра!

— Буржуи!

— Предатели!

— Как они могут быть предателями? — недоумевал тощий боец в беличьей шапке, ткнув соседа в плечо. Некоторые засмеялись. Изо ртов смеющихся шел пар.

— Вы коммунисты? — спросил Нековарж.