Декрет о народной любви - [61]

Прежде чем приступить к рассказу должен вновь вас предостеречь, как предостерегал прошлой ночью лейтенанта: убежден, что человек, помогший мне бежать, урка, известный мне лишь по кличке, именуемый Могиканин, преследует меня от самой дикой глуши и здесь, в тихом пристанище.

Убежден, что злодей, виновный в гибели шамана, находится здесь, в Языке. Уверен: именно он повинен в гибели тунгуса, а также в надругательстве… не могу выразить словами, капитан Матула, сколь прискорбным считаю возмутительный поступок его… виновен в надругательстве над вашим конем.

Какой бы конец ни был мне уготован, убедитесь в прочности запоров и держите оружие наготове. Могиканин… А впрочем, по порядку. Позвольте же мне, друзья, начать с великой серединной реки, с Енисея.

Пока Самарин рассказывал, заручаясь вниманием слушателей, Анне оставалось лишь дивиться тому, насколько живым и бесхитростным казался умоляющий взгляд этого человека по сравнению с мерзостью описываемых событий. Заметила, что уже признала подсудимого невиновным, и теперь уж не раздумает: невиновен, что бы ни пытался приписать Самарину Муц. Поразилась, как скоро вынесла решение, и поняла, что нет более убедительного свидетельства, чем человек, способный прочувствовать всё многообразие мироздания — самые отталкивающие проявления его, а раз так, то, вероятно, и прекраснейшие моменты, ни на йоту не предаваясь душой ни одной из крайностей и не испытывая к таким проявлениям привязанности.

Нельзя сказать, чтобы то была убежденность. Скорее, в сердце ее зародилось очарование. Порой, когда подсудимый рассказывал, на миг теряя связь с публикой и точно ныряя в глубины собственной памяти, чтобы раздобыть воспоминания, или же когда менялся голос и из уст говорящего раздавался говор сотоварищей-каторжан, казалось, он обращается лишь к ней. Что человек этот не только боролся за жизнь свою, но и увлекал женщину за собой, показывая, каково оказаться на его месте.

— Когда конвоиры привезли меня на станцию в Енисейске, казалось, будто мне уготована ссылка в глуши, — сообщил Самарин. — В воображении моем возникала картина обители для политических ссыльных, приблизительно в паре дней пути вниз по течению, откуда до пересыльного острога можно добраться на телеге или на санях, ежели случится зима. Ряды избушек, выстроившихся вдоль речного берега, мостик, пастбища, а дальше — лес. Лавка, куда забредают туземцы и добытчики пушнины, чтобы пополнить запасы провизии и спиртного. Мне выделят горницу возле хлева, назначат легкие работы: рубить дрова, учить грамоте. Чаи с самопровозглашенными вольнодумцами-провинциалами, зимние посиделки за самогонкой, споры по поводу новостей из Европы в газетах годичной давности, лесные прогулки, научные записки о животном и растительном мире…

Меня заподозрят в склонности к побегу. Казалось бы, чего проще — ступай себе на все четыре стороны! Но бежать я не намеревался. Не повесили — и на том спасибо. И в мыслях не было снова браться за бомбы. Империи и без того разрушали друг друга в западной битве. Разрывали друг друга на куски лучше, чем иной бомбист, но то было далеко, за Уралом, за тремя реками.

Думал переждать.

Сидел в порту на коробе, и, покуда в местном пересыльном департаменте конвоиры сверяли бумаги, мечталось о судьбе юного Толстого и что Сибирь станет для меня тем же, чем для графа Кавказ.

Охотничьи вылазки с каким-нибудь местным дядькою, связь с туземкой, кожа огрубеет настолько, что комары станут досаждать не более чем мысль о собственном существовании.

То было четыре года тому назад, с тех пор миновал еще год, но солнце светило, передо мной раскинулся Енисей, широкая, неспешная река. На поверхности игралась рыба. И было время ожиданий.

Несмазанная дверь пароходства распахнулась, да так и осталась открыта. Кто-то вышел, встал на пороге, наблюдая за мной: толстяк в кителе, прищурившись, теребил четки. С минуту разглядывал меня, развернулся, стоя на месте, и окликнул кого-то (собеседника я не видел): «Что ж, отправим политического!»

Какое-то время ответа не было. Затем послышался голос, но слов было не разобрать. Глянув на меня, толстяк спросил:

— Отец твой чем занимается?

Я ответил: работал инженером, а после умер.

— Разночинец, — произнес незнакомец, обращаясь к тому, кто оставался в помещении пароходства. Затем произнес мне: — Стало быть, ты великий смутьян, раз тебя сослали, а не пустили на пушечное мясо германцам. Вряд ли кого-то озаботит, что мы с тобой проделаем.

Вместе с конвоирами посадили на пароход. С нами ехал натуралист, еще была команда из трех человек: капитан, механик и палубный.

Меня посадили на цепь, один конец приковали к лодыжке, а другой — к поручню.

Наутро поплыли по течению на север. Я спросил, куда меня везут. Команда сохраняла молчание. Натуралист сослался на тайну государственной важности. Первые несколько ночей останавливались в прибрежных селениях. Всякий раз думалось, что уж здесь-то меня высадят, однако раз за разом однообразные события повторялись.

За ограждением толпились люди с собаками и коровами, дожидаясь швартовки парохода, едва веря в прибытие, точно в возвращение блудного дитяти. Затем натуралист, палубный и часовые сходили на берег, а я оставался на прежнем месте, сидя на цепи, точно пес, при мне было одеяло, немного воды и вяленой рыбы, а общество заменяли звезды да изморозь.