Декрет о народной любви - [101]

Муц глянул на Нековаржа.

— Не горюй, братец, — успокоил офицера Нековарж.

Вот и всё, чем мог ободрить Йозефа, а тот понял, что сержанту уже ясно всё, сказанное комиссаром, и что тот уже смирился со смертью. Починка телеграфа оказалась вызовом машине, для постижения которой даже познаний Нековаржа в механике и электричестве и то мало.

Бондаренко по-мальчишески неуклюже подвинул кресло к рабочему столу и нагнулся над кипами телеграфных бланков. Принялся писать, поясняя при этом:

— Я напишу, что вы беретесь до заката представить нам Матулу, живым или мертвым, в обмен за отсроченное наступление и беспрепятственный проход остальных чехов на восток. — Оторвал бланк, поднялся и шагнул в телеграфную. Муц поблагодарил, но Бондаренко не ответил. Закрыл за собой дверь.

Чуть погодя послышалось постукивание — несколько ударов, а после долгая пауза, во время которой комиссар подыскивал кодовые слова. Пленных оставили на попечение пары часовых, стоявших по одному у каждой двери, опустив ружья дулами книзу. Глаза их казались ярче от грязи, въевшейся в кожу лиц.

Нековарж спросил, как зовут красноармейца, стоявшего ближе к нему. Узнал, что звали его товарищ Филонов. Разговаривая, часовой переминался с ноги на ногу, точно тяготился нелепостью оружия. На скрытом бородой лице играла живейшая мимика. Филонов производил впечатление затурканного человека.

— Так ты, товарищ, стало быть, фильм про нас видел? — расспрашивал Нековарж, усевшись на полу возле офицера.

— И что с того?

— А не помнишь ли того актера, что играл чешского сержанта? Собой красавец ли был?

— Тебя же там и вовсе не было! — возразил Йозеф. — Ты же в тот день на вокзале остался.

— Не помню, признаться, — ответил часовой.

Нековарж расстроился.

— А могли бы вставить и меня в фильм, братец, — обратился чех к Муцу, — тогда я бы себя со стороны увидел, вот и починился бы.

— Как это — починился?

— А так, братец. Если парень не нравится барышням, то он — поломанная машина, вот только починиться он не в силах, потому что не видит себя со стороны. Но я-то, братишка, любой механизм отремонтирую, любую штукенцию, что ни дай, только нужно со стороны ее устройство увидеть, в руках повертеть, осмотреть, тогда и сообразил бы, как она устроена. А с собой такой штуки не проделаешь. Я всё пытался барышень оглядывать, как Броучек расписал, чтобы понять, как они работают, а теперь вот думаю: может, это не барышни поломаны, а во мне какая неисправность есть? И я знаю, что могу починиться, кому же как не мне, но себя-то мне и не отремонтировать!..

Муц почувствовал, как в нем вновь зарождается безотчетная, нестерпимая ярость.

— Вот так-то, братец. Жаль, — продолжал Нековарж, — а так бы хотелось себя в фильме увидеть…

— Вполне возможно, что через пять часов тебя так сломают, что и чинить уже не придется, — заверил Йозеф товарища по несчастью, однако же как только высказался, почувствовал, будто лишь усугубил их злоключения, сказав такое вслух.

После мимолетного облегчения перед расстрелом вновь навалилась тяжесть. Мысли понеслись вскачь, но теперь раздумья не сгинули в просторах предчувствия конца. На сей раз они налетели на непроницаемую стену — черную, мягкую на ощупь, однако же непроницаемую, точно обклеенный бархатом утес. В то же самое время другие мысли с легкостью огибали преграду и достигали Анны, и что с нею станет через несколько дней, и Алеши, и Броучека, и даже Дезорта, который, может быть, атаку красных переживет… однако то были странные, блеклые, точно сквозь мутное окошко пролетевшие мысли, ибо думы касались того, что станет после его, Муца, ухода, а те, кого удалось коснуться, отсутствие его, как ни странно, переживут. Не так ли и с привидениями? Мысли о будущей жизни, размышления мертвецов, еще живых, но…

В вагон ввалился грузный вихрастый человек в помятом, заляпанном высохшей кровью, белом халате поверх черного пиджака, годов пятидесяти, с серебристой бородой и волосами, пучками торчащими из ушей; принес бутылку водки и три стакана. Лицо у вошедшего опухшее, сонное, сморщенное, сердитое, будто у новорожденного, которого как ни балуй — не задобришь после страданий, испытанных при рождении.

Сел на место Бондаренко, принялся разливать в стаканы и спросил:

— Чехи?

— Да, — признался Муц.

— А я думал, вас уже расстреляли. Доктор Самсонов. — И представившийся распределил стаканы, подняв тот, что держал в руке.

— И мне бы граммов сто, — намекнул Филонов.

— Солдату на посту пить не положено… Вы что, не знали? — отрезал доктор. — Итак… Чехи… За наше знакомство! Знаете, вы внушаете мне весьма теплые чувства, поскольку я уверен, что товарищество наше продлится всю жизнь… по крайней мере вашу, какая бы малость ни оставалась вам на этом свете. За дружбу до смерти! — С этими словами все трое осушили поднятые стаканы.

— Ты ж тоже на посту, — заметил Филонов.

— Лекарство по рецепту врача, — пояснил Самсонов, вновь разливая водку по стаканам.

— Мне тож лекарство надобно! Всего аж ломает! Лихоманкой скрутило!

— Это пустяки, это всё простуда, — отмахнулся доктор. Опять поднял стакан и выжидательно глянул на Муца.

— Предлагаю выпить за российский телеграф! — провозгласил Муц. Выпили за телеграф.