Декамерон шпионов. Записки сладострастника - [22]

Твой покорный слуга выступал как скромный доктор биологии Петя Лосев, ничего умнее я не придумал, но и это не так плохо, гораздо лучше, чем, например, гинеколог, которым я однажды прикидывался и чуть не погиб от ласк женщин. Увы, не было у меня на голове лаврового венка, как у тебя, Джованни (зачем ты напялил этот веник?), не взирал я кротко, как ты со старинной итальянской гравюры в вензелях, словно не автор фривольного шедевра, а кастрированный философ Абеляр, и взгляд мой был не столь грустен, как у тебя, наоборот, он игрив и чуть скептичен, и голова не клонилась поэтически в сторону, словно ее раскачивали или отвинчивали, и не сжимал я нарочито огромный фолиант. И вообще, если бы писал меня великий художник (пока еще не наступило время, хотя уверен, что никто не пройдет мимо центральной фигуры российской истории XX и XXI веков), то наверняка бы заметил: «Всего в меру!» Да, всего в меру. Правда, ростом не вышел, но зато…

Куски биографии. Вырос в простой семье сельских учителей-коммунистов, детей революции, переживших и Октябрьскую, и Гражданскую, и две кровавые мировые войны. Скромный домик, почитаемый всеми селянами, книги Маркса, Ленина, Ушинского и Макаренко, внушавшие трепет Брокгауз и Эфрон, толстые тома Даля и, конечно же, вся русская и советская классика. В родительской спальне, куда вход возбранялся без разрешения отца, висела брюлловская копия «Плененного Купидона» Франсуа Буше, написанного для будуара мадам де Помпадур: словно сотканные из облаков, светящиеся изнутри бледным огнем три прекрасные Грации стыдливо и дразняще возлежали среди диких роз, любуясь беспечным младенцем. Это картина, которой я тайно часто любовался, воздействовала на мою мальчишескую жизнь, я подолгу разглядывал томящуюся от желания Талию. Ее красноватый сосок, терявшийся в изгибе круглого локтя, волновал меня до дрожащего тумана в голове, до мучительных снов, и потом, уже в Сызрани и в подмосковной разведшколе, она являлась ко мне, поднявшись с усеянной розами земли, и прижимала к груди, и награждала поцелуем, и я просыпался в мокром ознобе — о, юность моя! Мираж! Навеки ушедшая fata morgana!

Перед самой войной отца бросили на повышение в гороно Тамбова, потом он ушел на фронт, а мы с мамой, чтобы не умереть с голода, рисовали бусы: совали кисточки в стеклянные кругляшки, получалось красиво и хорошо сбывалось. В седьмом классе избрали комсоргом, человеком я был серьезным, умел организовать людей, неплохо знал международные отношения, изучив «Историю дипломатии» под редакцией академика Тарле — трехтомник красовался в отцовской библиотеке. В десятом съездил на целину, отличился на тракторе, получил грамоту ЦК комсомола. Служба в армии, Сызрань, перспектива летной карьеры, прерванная поступлением в органы. Первая встреча с будущей женой: праздновали Новый год, проснулся в чужой кровати, поднял ногу и легко стукнул по грязноватой лампочке, свисавшей над нами, — лампочка грустно закачалась. Я смотрел, и мне это было интереснее всего. Она заплакала, а я все смотрел и не обращал на нее внимания. Через несколько лет развелись. Больше не женился, пробавлялся быстротекущим, пришел к выводу, что брак мешает работе и вредит Делу. Уже в разведке получил скромную двухкомнатную квартирку на Миусской. Обшарпанная тахта-ладья, на которой были счастливы почти все мои друзья и подруги, расшатанный письменный стол, очень удобный, если на него посадить женщину средних размеров, большое кожаное кресло, в котором хорошо сидится двоим. Тончайшая деталь обстановки — маленький бюст Афродиты, временами я самолично мыл богиню в тазике с теплой водой, купал, изнемогая от наслаждения, живые не доставляли мне столько радости.

Одна комната была целиком в застекленных полках с классиками, оттуда выглядывал фотомонтаж мадам Тэтчер, пардон, с мужским орудием, уныло свисавшим из области живота; бюстик (почему я их люблю?) маршала Жоффра, героя Первой мировой, которого пытается мине тировать некий тип со штангой в другой руке; там же вполне благопристойный мальчик Писс из Брюсселя, безликая веджвудская вазочка из Лондона и пепельница с видом Иерусалима, афинская амфора с бурно соединяющимися греческими молодцами. Кристалл с австро-венгерским императором Францем Иосифом на вздыбленном коне из Вены (тут любая созерцательница начинала рыскать глазами в поисках фаллоса то ли у коня, то ли у Франца Иосифа), синий бокал с вензелями из венецианского стекла, из которого я грубовато хлестал водку в праздник Революции, сидя за письменным столом, где красовалась настольная медаль в честь 60-летия ВЧК-КГБ, лично врученная мне Юрием Владимировичем. Пожалуй, все, воздержимся от других деталей.

Итак, после утреннего доклада Марфуши я несколько притомился, прилег на диван и раскрыл книгу Сальвадора Дали «Дневник одного гения». Должен разочаровать любителей ассоциативного мышления: гением я себя не считал (хотя им, наверное, и был — ведь ни один великий при жизни не осознает своего величия, зато пустышки распухают от собственной важности), а книгу получил совершенно случайно в день отплытия из рук прекрасной темно-рыжей дамы.