Декамерон. Пир во время чумы - [275]

Были еще средние, настоящие читатели «Декамерона»: им он нравился пестрым разнообразием своих типов, своей веселостью и разлитой повсюду поэзией любви; полушкольная, полународная легенда, привязавшаяся к Чертальдо, служит тому выражением. Неаполитанские поверья сделали Вергилия – магом; в преданиях Сульмоны Овидий является мудрецом, волшебником, проповедником, но не забыт и поэт: у него была будто бы вилла в Fonte d’Amore, где он до сих пор стоит на страже своих сокровищ; папа Целестин узнал о них из книг Овидия и, раскопав клад, построил аббатство San Spirito в окрестностях Сульмоны. На этой-то вилле жил Овидий в обществе своей любовницы-феи. В Чертальдо такая же легенда о феях окружила другого певца любви. Она пристроилась к подземному ходу, открывающемуся у нижнего этажа башни, где жил Боккаччо, и выходящему в сталактитовую пещеру внутри холма, расположенного в недалеком расстоянии к северу. Здесь, говорят, обитали влюбленные в Боккаччо феи, устроили под землей чудесный дворец, а с вершины башни на вершину холма перекинули хрустальный мост, по которому поэт и ходил к ним на беседу о любви. Мы этих фей знаем: это Фьямметта, рассказчицы и героини «Декамерона», Алатиэль и Джилетта, крестьянка из Варлунго и Гризельда. Мы забыли, что они когда-то были назидательны или вольны, для нас они – феи, спускавшиеся к магу Боккаччо по радужному мосту поэзии, и для них-то он соорудил свой чудесный дворец – «Декамерон».

Боккаччо и Овидий – это такая же параллель, как Петрарка и бл. Августин; Петрарка, глубоко волнуемый самоанализом и вместе с тем интересующийся как-то объективно его процессом, носящийся с ним, выносящий его напоказ, как бл. Августин накануне крещенья ведет на вилле под Миланом философские беседы, которые записывает призванный стенограф. Именно в эпоху гуманизма получают свой психологический raison d’etre бывшие когда-то в моде «параллели» великих людей и поэтов: сходство настроения, стремлений, темпераментов поддерживалось чтением, каждый находил родственного себе мыслителя, вчитывался в него поневоле, как в эпоху легенд верующий вдумывался в тип излюбленного святого, повторяя его житие, личным подвигом переживая его легенду.

Говорить о литературном влиянии «Декамерона» было бы здесь не у места: его печать лежит на всем развитии позднейшей художественной повести. Укажу лишь на Чосера. Он мог ничего не знать о «Декамероне», кроме новеллы о Гризельде в переводе Петрарки, но он прочел у Боккаччо многое, что приготовило «Декамерон»: «Филострато» и «Тезеиду», особенно «Филострато», эту новеллу в формах рыцарского романа. Он подражает им и переводит[144] («Troilus and Cressida», «The knight’s Tale»), орудует стансами «Тезеиды», внося их в свой «Parliament of Fowls», «Troilus and Cressida», в неоконченную поэму об «Anelida and Arcite». Так он вживался в новый стиль: его «Кентерберийские рассказы» – это Декамерон, усвоенный поэтом-реалистом северной буржуазии, фаблио, прошедший итальянскую школу. Исчезли кое-где тонкие штрихи, торжественно-классическая степенность, типы поняты резче и ярче, психологически сложный образ молодого blase[145] Пандара уступил место более рельефному и понятному, но едва ли более симпатичному цинику «Троила и Крессиды», самодовлеющий эстетический анализ – энергически-односторонней характеристике. Боккаччо и Чосер – это не только две среды, но в известной мере и два преобразования.

И далее мы встретим в обороте всемирной литературы типы Боккаччо и сюжеты международной повести, которым его личное понимание впервые придало художественный интерес.

Car il feconde tout, се charmant inventeur[146].

(Alfred de Musset, Sylvia),

– встретим у Jlone де Вега и в английской новелле XVI века, у Шекспира и La Fontaine’a, у Лессинга, Мюссэ, у Anatole France и Catulle Mendes, всякий раз в новом освещении. Если одним из критериев действительной поэзии является ее способность питать новые образы и иллюзии, то «Декамерон» широко ответил этой задаче.

Приложения

Хроника Маттео Вилани

Книга первая (Пролог)

Здесь начало хроники Маттео Виллани, пролога и первой книги

Обдумывая наедине с собой ваши призывы, любезные друзья, склоняющие меня записывать историю и новые события нашего времени, я нашел свои скромные способности слишком малыми для исполнения подобного труда. Однако считаю своим долгом подчиниться вашей просьбе и, ободрившись вашим советом, стряхнуть душевную усталость.

Похороны жертв чумы в Турне.

Фрагмент миниатюры из хроники Жиля Ле Мюизи. XIV в.

Помыслим также о том, что род человеческий, запятнанный грехом, подвержен мирским тяготам, жалкой нищете и бесчисленным бедам, обрушивающимся на белый свет многообразными, неожиданными и непонятными путями и способами. Таковы тревоги войны, превратности сражений, народные волнения, крушения царств, власть тиранов, чума, мор и глад, пожары, наводнения, кораблекрушения и другие несчастья, которые вызывают у современников, нисколько не готовых к ним, сильнейшее недоумение, ибо они не разумеют Божьего суда, не ведают, как противостоять и бороться с бедствиями, если их не научила этому память о подобных случаях в прошлом. А созерцая ясный лик благоденствия, они не умеют быть достаточно умеренными, ибо под мутным покровом невежества прячутся немощь и тленность, уготованные всем земным вещам. Итак, видя, что мой труд может быть полезен и по природным устремлениям людей приятен, я приступил к составлению этой истории. Цель моя, как мало отягощенного наукой человека, подготовить почву для мудрецов на тот случай, когда они уделят часть своего времени изложению достопамятных событий, случившихся в их бытность. Менее искушенные обретут надежду с помощью трудов и стараний возвыситься до добродетельных поступков, а одаренные более глубоким пониманием смогут придать нашей истории краткость и удобочитаемость. Но поскольку без содействия божественной благодати любой труд несовершенен и напрасен, призовем к себе на помощь божественное милосердие, благословенного Христа, который в единстве с Отцом и Святым Духом живет и царствует вовеки веков и исполняет совершенством начало, продолжение и заключение всех добрых дел.