Декабристы - [104]

Естественно, на следствии Рылеев всячески пытался скрыть свои «морские» замыслы, утверждая, что «сношений с морскими чиновниками, кроме Николая Бестужева, Арбузова и Завалишина, не имел ни с кем», более того, «вовсе не говорил с ними о намерении увезти царствующую фамилию в чужие края», да и сам лишь слышал об этом плане от Пестеля^{749}. Он понимал, что вскрытие следствием его реальной деятельности по подготовке вывоза императорской семьи за границу не оставит ему шансов на сохранение жизни.

Труднее объяснить нежелание следователей разбираться в служебной деятельности Рылеева. Причина, надо полагать, заключалась в нежелании императора показывать истинные масштабы заговора. Следовало убедить как Европу, так и российских подданных, что «число людей, способных принять в оных (тайных обществах. — О. К.) участие, долженствовало быть весьма невелико, и сие, к чести имени русского, к утешению всех добрых граждан, совершенно доказано производящимся следствием»^{750}.

Не хотел император и того, чтобы под судом оказались представители «низших» сословий — купцы, ибо тогда надо было признать, что властью недовольна не только кучка дворян, воспитанных иноземными наставниками и начитавшихся европейских книжек. Очевидно, именно это спасло от наказания и директора Прокофьева, и многих других должностных лиц Российско-американской компании. Все слухи и факты относительно причастности компании к заговору сконцентрировались в анекдоте, ходившем по Петербургу в конце 1825-го — начале 1826 года и записанном петербургским литератором Александром Измайловым. При допросе друга Рылеева, столоначальника и литератора Ореста Сомова Николай I спросил его: «Где вы служите?» — «В Российско-американской компании». — «То-то хороша собралась у вас там компания»^{751}. Впрочем, Сомова, после допроса отпустили как невиновного.

Но, судя по всему, сам император в какой-то мере распознал рылеевский план, поскольку люди, связанные с этим планом, понесли неадекватно тяжелые наказания. Дмитрий Завалишин был приговорен к вечной каторге, по 20 лет каторжных работ получили Константин Торсон, Владимир Штейнгейль и Гавриил Батеньков — никто из них в восстании на Сенатской площади не участвовал, как и сам Рылеев, который тем не менее был казнен. За три с половиной месяца до казни, 26 марта 1826 года, из Главного правления в колонии в Америке было отправлено уведомление: «…по случаю выбытия из службы компании правителя канцелярии сего правления Кондратия Федоровича Рылеева, должность его впредь до времени поручена старшему бухгалтеру Платону Боковикову»^{752}.

После первого допроса Рылеев был отправлен в Петропавловскую крепость. Император предписал коменданту крепости: «Присылаемого Рылеева посадить в Алексеевский равелин, но не связывая рук; без всякого сообщения с другими, дать ему и бумагу для письма, и что будет писать ко мне собственноручно, мне приносить ежедневно»^{753}.

Арестованные заговорщики вели себя на допросах по-разному. Многие пытались играть со следствием, предлагали свои версии произошедших событий. Рылеев же пережил в крепости острый приступ раскаяния. Этому во многом способствовало гуманное отношение Николая I к супруге поэта: император снабдил ее деньгами и разрешил переписываться с мужем практически сразу же после его ареста.

История с царским пожалованием имела для Рылеева весьма серьезные последствия. Известие о подарках морально унижало, практически уничтожало заговорщика: император, против которого, собственно, и был направлен заговор, которого в ходе восстания намеревались убить или арестовать, оказывался благородным и честным человеком, протягивал несчастной женщине руку помощи. Николай победил заговорщика своим христианским человеколюбием, Рылеев же в собственных глазах неминуемо должен был выглядеть негодяем.

Получив от Натальи Михайловны сообщение о высочайших подарках, Рылеев ответил пространным посланием, лейтмотив которого сводился к следующему: «Молись Богу за императорский дом». О себе же арестованный заговорщик сообщал: «Я мог заблуждаться, могу и впредь, но быть неблагодарным не могу. Милости, оказанные нам государем и императрицею, глубоко врезались в сердце мое. Что бы со мной ни было, буду жить и умру для них»^{754}.

После этого Рылеев стал гораздо откровеннее на допросах. В частности, 24 апреля 1826 года он подтвердил, что вечером 13 декабря говорил Петру Каховскому: «Любезный друг! ты сир на сей земле; я знаю твое самоотвержение; ты можешь быть полезнее, чем на площади, — истреби царя!» Дополняя свое признание, заговорщик поведал следствию и о своих размышлениях накануне решающих событий: «Более всего страшился я, если ныне царствующий государь император не будет схвачен нами, думая, что в таком случае непременно последует междуусобная война. Тут пришло мне на ум, что для избежания междуусобия должно его принести на жертву, и эта мысль была причиною моего злодейскаго предложения»^{755}.

По-видимому, это показание во многом предопределило судьбу Рылеева: у императора появилось моральное право отправить его на виселицу. Тот, чью семью Николай I лично облагодетельствовал, оказался цареубийцей. Причем если Пестель и его единомышленники, члены Южного общества, планировали убить Александра I, то в данном случае речь шла о покушении на самого Николая. Император не мог не понимать, что если бы обстоятельства сложились в пользу заговорщиков и Каховский выполнил поручение Рылеева, погибнуть могли и его собственные жена и ребенок.