Дегустаторши - [71]

А когда открыла глаза, мне в лоб смотрело дуло пистолета. Рука Циглера не дрожала.

– Будешь делать то, что я скажу.

Это я уже слышала – во дворе, при нашей первой встрече. Но тогда его маленькие глазки, посаженные так близко, что казалось, будто он косит, не смогли меня напугать. И сейчас те же карие зрачки глядели на меня поверх прижатого к коже металла.

– Ладно, – наконец выдохнула я. Мышцы свело, я не могла сглотнуть, в горле пересохло, в уголках глаз застыли слезы: я не плакала, я задыхалась.

Тогда Циглер, по-прежнему глядя на меня, опустил пистолет, неловко сунул его в кобуру и вдруг всем телом прижался ко мне, уткнулся своим крошечным носом мне в шею, вымаливая прощение. Он касался моих ключиц, ребер, выступающих косточек на бедрах, словно проверяя, цела ли я – ничтожное, жалкое существо.

– Прости меня, пожалуйста, прости, ты сама меня вынудила, – оправдывался он и тут же снова принимался бормотать: – Прости, прости, прости…

Я не могла говорить, чувствуя себя такой же жалкой. Еще неизвестно, кто из нас был более жалок.

– Если она сбежит, будет только хуже, – прошептал Циглер, зарывшись лицом в мои волосы. Я промолчала, и он добавил: – Не стоит ей рассказывать. Я сделаю все, что смогу, обещаю.

– Пожалуйста.

– Я обещаю.

Когда я вернулась в столовую, девушки завалили меня вопросами: где я была, что делала.

– Ужасно выглядишь, – заявила Улла.

– И правда, ты такая бледная, – подтвердила Лени.

– Я была в уборной.

– Все это время? – вскинула брови Беата.

– Боже, только не говори, что ты тоже… – хохотнула Августина, скосив глаза на Хайке. Та опустила голову – как и Беата, притворявшаяся, что она уж точно ничего не знает.

– Ты всегда такая деликатная, Августина. – Я решила, что, если сменить тему, будет легче отвлечь внимание от себя.

Хайке благодарно взглянула на меня, потом на Эльфриду и снова опустила голову.

За обедом я тоже время от времени косилась на Эльфриду, каждый раз с удивлением понимая, что сердце вот-вот лопнет, как старые кузнечные мехи.

Когда мы садились в автобус, кто-то схватил меня за руку. Я обернулась.

– Ты как, берлиночка? Все еще боишься крови? – усмехнулась Эльфрида.

Ни укола булавкой, ни врача с большим шприцем – эта понятная только нам двоим шутка сразу напомнила о том, как зарождалась наша дружба.

Нужно рассказать ей. Я могла довериться Циглеру как любовнику, но разве можно доверять лейтенанту СС? Эльфрида должна знать, что происходит. А дальше что? Бежать? Как? Один только Циглер может помочь: выбора нет, а он обещал. Сказал, если она сбежит, будет только хуже. Мы – всего лишь пешки в его руках, придется ему поверить. И молчать: это единственный способ спасти Эльфриду.

– Боюсь, к виду крови я никогда не привыкну, – ответила я и села рядом с Лени.

Но и на следующий день подруги продолжали настаивать, что я выгляжу совершенно потерянной: может, есть новости о Грегоре, еще одно письмо из управления по извещению семей военнослужащих? Нет? Вот и хорошо, а то мы волновались. Тогда что с тобой?

Я хотела открыться Герте с Йозефом, но они бы спросили, откуда я знаю то, что знаю, а в этом я признаться не могла. Вечером, пока Лени с Эльфридой пили чай, Улла накрутила мне бигуди. Когда все трое ушли, Герта сказала, что Эльфрида остается для нее загадкой. «Да, есть в ней что-то болезненное», – подтвердил Йозеф, утрамбовывая табак в трубке.

Всю следующую неделю я вздрагивала от ужаса при каждом шорохе: арест Эльфриды казался мне столь же неотвратимым, как арест Вортманна. Только теперь я больше не смотрела в окно: ни птицы, ни деревья – ничто не должно было отвлекать меня. Надо было оставаться настороже и поминутно проверять, где Эльфрида. А она по-прежнему сидела напротив и ела печеный картофель с льняным маслом.

Наступила пятница. За ней так и не пришли.

39

Циглер вошел ближе к концу завтрака. Я больше не запиралась с ним в кабинете и даже ни разу не разговаривала.

Мы доедали яблочный пирог с орехами, какао и изюмом, который Крумель окрестил «фюрерским»: уж не знаю, сам ли фюрер придумал этот рецепт, или шеф-повар назвал блюдо в его честь, смешав в одном пироге все, что любил Гитлер. С того дня я больше не ела изюм.

Встав у входа, Циглер широко расставил ноги, упер руки в боки, задрал подбородок и выкрикнул:

– Эдна Копфштейн!

Затаив дыхание, я потихоньку подняла голову, но он смотрел мимо. Остальные в замешательстве переглядывались: какая еще Эдна, никого из нас так не зовут, что все это значит? Копфштейн, – сказал лейтенант, – похоже, еврейка. Все по очереди привычно сложили приборы на края тарелок и скрестили руки на животе. Эльфрида тоже отложила вилку, хотя успела наколоть на нее кусок пирога, потом, словно передумав, снова схватила ее, сунула пирог в рот и принялась медленно жевать. Я была потрясена такой наглостью, но Эльфрида ничего не боялась: она всегда делала то, что не дозволялось никому другому, даже эсэсовцам, хотя это и подрывало их самооценку.

Циглер дал ей закончить (что за игру он вел?) и, когда тарелка Эльфриды опустела, повторил:

– Эдна Копфштейн!

Я вскочила с места так резко, что опрокинула стул.

– Не пытайся меня превзойти, берлиночка, – усмехнулась Эльфрида, направляясь к лейтенанту.