Дегустаторши - [52]

– Все будет хорошо, вот увидишь. Даже если кажется, что надежды нет, – продолжала Мария. – Вспомните беднягу Штауффенберга: в прошлом году его машина подорвалась на мине в Тунисе, мы думали, он совсем ослепнет. А он, к счастью, только глаз потерял, зато сам жив-здоров.

– Не только глаз…

– Да, и правую руку. А еще безымянный палец и мизинец на левой. Но все такой же очаровашка. Я и Нине всегда говорила, его жене: какого же красавчика ты отхватила!

Меня поразило, с какой фривольностью она обсуждает чужого мужа. Впрочем, в словах Марии не было ни капли бесстыдства или зависти – только восторг.

– С Клаусом я могу поговорить о музыке и литературе, совсем как с вами. В детстве он хотел стать музыкантом или архитектором, а вместо этого пошел в армию, в девятнадцать лет… Жалко: такой был талант. Говорят, он не раз выступал против затягивания этой войны: мол, так мы ее проиграем. Но в бою всегда оставался верен долгу – может, еще и потому, что в первую очередь предан Германии. Как-то он мне цитировал «Бамбергского всадника» Стефана Георге – это его любимый поэт: «Усталый мастер в думы погружен, взывая к небесам с немым призывом»[17]. Но Клаус не ждет помощи свыше, он всего добивается сам и, уж поверьте мне, ничего не боится. – Мария наконец отпустила мою руку, схватила бокал и стала жадно пить, пока тот не опустел, – должно быть, словесное излияние вызвало у нее жажду. Потом, заметив, что горничная принесла кремовый торт и фрукты, она в притворном раскаянии принялась колотить себя в грудь. – Горе мне, какая же я обжора: каждый день столько сладостей! С другой стороны, я ведь не ем мяса, это мне засчитается?

Весьма необычная привычка по тем временам: никто из моих знакомых, кроме фюрера, добровольно не отказывался от мяса. Правда, фюрера я бы не отнесла к знакомым: мы ведь ни разу не встречались, хотя я и работала на него.

Но Мария снова поняла мое молчание по-своему:

– Что-то вы сегодня совсем пали духом, Роза. – Отрицать это было бы бессмысленно. – Давайте все-таки поднимем вам настроение.

И она пригласила меня к себе в комнату, я там еще не бывала. Сквозь огромное распахнутое окно почти во всю стену лился теплый свет. Посреди круглого стола темного дерева высились беспорядочные стопки книг, повсюду стояли полные цветов вазы, ковер вокруг приткнувшегося в углу фортепиано устилали нотные листы. Мария собрала их и села к инструменту:

– Ну, идите же сюда!

Я встала у нее за спиной и вдруг увидела прямо перед собой портрет Гитлера – в три четверти, но презрительный взгляд ввалившихся глаз над дряблыми щеками был устремлен прямо на зрителя. Длинная серая шинель распахнута ровно настолько, чтобы виднелись железные кресты, полученные во время Великой войны. Он стоял подбоченившись, будто мать, упрекающая нашкодившего сына, или жена, натирающая воском полы и решившая слегка передохнуть, – совсем не похожий на неистового бойца. Было в нем что-то неуловимо женское, даже усы казались приклеенными, как у танцовщиц в кабаре, – раньше я этого не замечала.

– Этот человек спасет Германию, – гордо заявила Мария, заметив, что я рассматриваю портрет.

Слышал бы это мой отец.

– Всякий раз, встречаясь с ним, я ловила себя на мысли, что беседую с пророком. У него завораживающие глаза, темно-синие, почти фиолетовые, а когда он говорит, слышно, как колеблется воздух. Я не встречала более харизматичного человека.

Что общего у меня с этой женщиной? Зачем я поднялась к ней в комнату? Зачем я все время хожу туда, куда не хочу идти, и терплю, и не бунтую, и каждый раз остаюсь в живых, когда люди вокруг меня исчезают? Способность приноравливаться к обстоятельствам – одно из важнейших качеств человека. Но чем больше я приноравливалась, тем меньше ощущала себя человеком.

– Не представляете, какие лавины писем он ежедневно получает от поклонников! Как-то раз, ужиная с ним, я так разволновалась, что не смогла проглотить ни крошки. А когда пришла пора прощаться, он поцеловал мне руку и сказал, – тут она попыталась изобразить его голос, – «Деточка, прошу вас, кушайте больше. Мне кажется, или вы совсем отощали?»

– И вовсе вы не отощали, – возразила я, словно отвечая на вопрос.

– Я тоже так считаю. Уж во всяком случае не больше, чем Ева Браун, а я ведь к тому же выше ее.

Циглер тоже упоминал о тайной подруге фюрера, но я при баронессе старалась не думать о нем: еще, чего доброго, заметит, как меняется выражение моего лица.

– Но знаете, однажды Гитлер меня здорово насмешил. Достала я из сумочки зеркальце, а он заметил и говорит, мол, в детстве у него было такое же. Все замерли, но тут Клеменс спрашивает: «Мой фюрер, и что же вы делали с женским зеркальцем?» – подумайте, какая наглость! А Гитлер ему: «Пускал учителю солнечных зайчиков в глаза». Ну, все, конечно, посмеялись. – Тут Мария захихикала, надеясь заразить меня своим примером. – Но это не конец истории. Однажды учитель сказал, что сделает ему письменное замечание. И вот на перемене они с друзьями заглядывают в журнал, читают, а как только звенит звонок, возвращаются за парты и начинают распевать: «Гитлер с зеркальцем играл, в глаз мне зайчиков пускал» – как в журнале, слово в слово! Учитель оказался стихоплетом!