Дефицит - [22]

Вошла сухонькая седая старушка, халат внакидку, согбенная, но голову держит прямо, она будто привыкла нести тяготы, не сдаваясь. Сосед бесшумно поднялся, и они пошли на балкон — «чтобы не мешать вам», — прикрыли двери, однако слышно было, что заговорили о чем-то весьма важном, серьезном, особенно горячо и непримиримо говорила старушка — ну зачем? Малышеву хотелось крикнуть туда, за дверь: «Хватит! Говорите о пустяках!» И как врач щадил их, и уже как больной.

Многое меняется от боли, если не все, от угрозы конца тонут различия между абстрактным добром и злом, одно зло остается, конкретное — боль. Слепая, нежданная, неподчиняемая и более всего несправедливая. Выравнивает, а то и переставляет значения, нагло делает правыми тех, кто спешит жить, кто насыщает каждый день счастьем подлинным или мнимым, — не все ли равно? И дочь его права, а он — нет со своими требованиями урезать радости. И Витя-дворник прав, скрашивая свои серые дни бормотухой. «Этот процесс изучается, но не все еще ясно», — сказала Катерина. Ему теперь ясно, видно ему из той щелки, что оставила боль, — живи, дочь, как хочется, больше радуйся и прости меня, грубияна…

Старушка ушла, сказав Малышеву: «Всего доброго, будьте здоровы», голова седая и лицо белое, а глаза черные, ясные, они многое повидали и не померкли, нельзя ее называть старушкой — женщина. Сосед тихо опустился на койку.

— На свете счастья нет, но есть покой и воля. — Он прикрыл глаза опрятно сложенным носовым платком. — Прошу обратить внимание, доктор, — древний способ согревать переносицу при бессоннице. Дарю вам на память.

Малышеву согревать переносицу нет надобности, сейчас ему лучше пятки согреть, чтобы кровь от головы отлила и он бы перестал думать.

— Гений есть дар преодолевать лихую годину, — отчетливым баритоном продолжал сосед, настроенный на бодрый лад беседой с женой. — Если один стал слишком свободным, другому обязательно будет слишком тесно. Преодолеем? — У него, видимо, тоже была своя система. — Спите, доктор, покой и воля.

Малышев закрыл глаза, в ушах стучал пульс, гулко, как метроном, подушка будто полая, он то дремал, то снова просыпался, кровь распирала череп, плыли цветные круги и тошно было, муторно, мешанина в голове и досада на себя, на свое тело, на предательские сосуды…

Появилась Алла Павловна, вошла с улыбкой, Малышев не дал ей и слова сказать, заворчал:

— Где вы так долго ходите? Жду вас, жду. Садитесь рядом и никуда не ходите.

Она подвинула стул к его постели и села близко, он ощутил ее тепло.

— Значит, лежали и сердились на своего лечащего врача?

— Лежал и сердился.

— Вам звонил Петрищев, знатный металлург, Герой Соцтруда и просил, чтобы вы на меня не сердились. — Легко говорит, как со здоровым, а он насупился.

В свое время Петрищев попал под такую травму, что Малышев еле его собрал, но дело не в этом. Дело в том, что Марина с утра сидит на телефоне и обзванивает, черт побери, всех, иначе откуда бы сразу могли узнать и в горсовете, и на комбинате, и в глазной больнице? Вот манера! Названивает, вымогая сострадание к своему мужу, будто сунули его в клетку с тигром, спасите его, помогите. Если уж так, вы бы лучше тигра поберегли. Подняла, конечно, на дыбы свое застолье, а у тех в руках все вожжи города, все пульты слухов, сплетен, прогнозов. Для Малышева тут, кстати, немалый фактор риска того самого, патогенного. Собирала она застолье по праздникам — ни одного врача, ни одного родственника, только лишь нужные, только энергичные люди — завсекцией из ЦУМа, директор гастронома, ключевые дамы из ковровой артели и из книготорга, закройщица из Дома моделей, тут же какой-нибудь нужный командированный из Алма-Аты или, еще лучше, из Москвы. Их скрепляло, цементировало сознание своей взаимополезности. Да и престижно собираться у Малышева, известного хирурга. Слава богу, мужа она от застолья освобождала. Говорили они о рецептах пирогов, пирожков и пирожных, о масках против морщин, тасовали городские слухи, кого снимут и кого поставят — «а он такой самодур», — над столом так и плавали пальцы в кольцах и каждое рассмотрено и обсуждено — цена, проба, фирма, модно-не модно. Он не терпел их ритуала, радения, одних и тех же разговоров, вернее, одних и тех же акцентов. Марина иногда приставала: «Зайди, хоть поздоровайся с людьми», — и он заходил, если выпадало благодушное настроение, мог и посидеть с ними минут пять-десять и даже снисходил до понимания — им легче жить в таком содружестве, у них от этого тверже уверенность в завтрашнем дне. Легче жить, думал он в спокойном состоянии; легче хапать, думал он, усталый и раздраженный. Марина лисичкой подъезжала к нему, угодничала, подмазывалась, чтобы он не разгонял их честну́ю компанию, и он терпел, только в одном был тверд — не ходил в сауну, хотя Марина до смешного упрямо напоминала: сходил бы в сауну, Борис тебе сделает. Он фыркал на ее рваческое «сделает, провернет, устроит», будто Борис там мойщиком, парикмахером, вахтером, или мастер спорта международного класса. Она и сегодня наверняка подключила Бориса, теперь жди: вот-вот раздастся звонок из Минздрава СССР или из Всемирной организации здравоохранения.