Deep in work - [7]

— Видела.

— И что?..

— Ничего.

— Мать, она с тебя глаз не сводит! Пожалела бы девку, она уже вся ссохлась по тебе!

— Не мои проблемы.

— Вот видишь! Вот ты вся в этом! Ты же в жизни ничего не видишь, кроме самой себя! Каких-то эгоистичных там соображений, а вокруг — люди живут! Переживают! Страдают! Любят, в конце концов! А могла бы… Слушай, дай сто баксов до получки?

— Ты мне ради этого мозг выедал?

— Я не выедал! Я подготавливал почву! Так дашь?

— Нет.

— Почему?

— Не хрен.

— Угу, — Вован почесал нос и снял ноги со стола, — Воспитываешь?.. Что ж, пойду к секретарше. Упаду на грудь… может, она даст.

— Иди, иди…

— Свинья ты все-таки, прости Господи!

Постучав карандашом по зубам, я задумчиво посмотрела в окно. За окном шел снег. Опять шел снег. Снова началась зима. На календаре вновь поменялась год, месяц и дата, город укутывался в белый шарф, готовясь к очередной предпраздничной новогодней суете, а я отмечала быстротечность времени годовщиной без тебя. С того самого вечера, когда я ушла из очередной безымянной квартиры, а ты даже пальцем не шевельнула, чтобы меня остановить — прошел почти что целый год. Ну, надо же. А ведь казалось, что не выживу. Мы все совершаем иногда странные поступки, чем можно объяснить мой бунт против ее власти надо мной? Гордостью? Не желанием зависеть от своего желания? Страхом быть простой игрушкой в череде ее игр? Что это было? И откуда растет эта непонятная, но такая всепожирающая гордость, которая терзает и мучает меня?

Я укрощал себя, как грациозный тореадор гневливого быка. Я был и быком и и матадором. Хладнокровным красавцем в расписной жилетке. С икрами, обтянутыми красной пленкой крови животного, не желающего падать на колени. И я же был разгоряченным настороженным зверем, грузно и тяжело пытающимся избежать ужаса, затаившегося на острие тонкого клинка. Я, сам себя пронзая насквозь, исходил паром порванного носа и умывал багровой пеной собственные ступни. Сам себе требовал подчинения и сам себе не подчинялся. Я разрывался между жаждой жизни с тобой и жаждой жизни без тебя. Я разрывался между ненавистью к красному плащу, навязчиво мелькавшему перед затуманенным взором, и любовью к нему. Эта красная тряпка моей страсти не давала мне сил упасть на колени, не давала шанса дрогнуть руке. Наш поединок длился, казалось целую вечность. С переменным успехом, я-бык и я-матадор, уверенные в своей силе и правоте, танцевали странный и мучительный танец.

И вот я победил.

Бурные овации. Восторженная публика может быть довольна.

* * *

Итак, к вопросу о французском кино — в нем не все истории заканчиваются хорошо. И вопрос, чем закончится эта история, с героем, пережившим всепожирающую страсть, расставание с объектом вожделения и борьбу с этой почти болезнью, остается открытым.

— Желаете еще что-нибудь? — спросила меня смешная официантка похожая на страуса.

— Да, еще один кофе.

Я часто думала об этом. О том, что я скажу тебе при встрече. Что я скажу тебе при встрече. Что я скажу тебе при встрече… Что. Я. Скажу. Тебе. При. Встрече… Какой набор слов сообщу тебе? Какие движения души породит эта встреча. И почему, не смотря ни на что, я так удивительная спокойно, ведь ожидала, что все будет совсем наоборот. Но я удивительно спокойна. Я смотрю на часы. Стрелки не желают ускорять свой бег и, размешивая принесенный кофе, я жду тебя все также без нетерпения, отматывая назад временную ленту кинопленки. Наш последний с тобой секс, это так… финальная музыка на титрах. Главная наша история кончилась гораздо раньше.

* * *

«Я устала… — эта загнанная в подкорку мысль прозвучала в моем мозгу так отчетливо и так громко, что казалось, люди вокруг замерли на паузе в недоумении и, обернувшись, внимательно смотрят на меня. И от этих пристальных глаз мне стало как-то пугающе неуютно, — Устала…» — подумала я чуть тише и включила мир на play.

Словно неопытный и жадный вор, застигнутый на месте преступления, я не в состоянии расстаться с объектом своего вожделения. Но ноша слишком тяжела, и я не уйду далеко от погони.

— О чем ты думаешь? — спросила ты, и я почти прокляла эту твою проницательность.

— Ни о чем.

— Не верю! Скажи?.. — просишь ты.

Мне хочется сохранить тебя вот здесь… прямо в груди. Но у меня не получается. Мне хочется впечатать тебя в себя всю, целиком, от нервной жилки у виска до румянца от страсти на скулах. Звуки голоса редко нежного, но если нежного — то до боли, острой бритвой по сухожилиям. Но у меня не получается. Во мне нет столько места для тебя. Я мелею. Ты выпиваешь меня всю до последней капли, не оставляя мне шанса сохранить себя, и я знаю — это начало мучительной и долгой агонии. С такими ожогами можно жить, к ним можно привыкнуть, можно смириться, но забыть о них — невозможно. И все, что будет у меня впереди, заведомо обречено на выцветание в лучах твоего блистательного образа. Со временем уже будет неважно, чего больше — тебя или моей фантазии о тебе. Каждая женщина будет обречена уже потому, что она — не ты.

— Ни о чем, — говорю я и опускаю глаза. И быть с тобой невозможно и быть без тебя значит — не быть.

— Не верю тебе, — ты достаешь сигарету из пачки и вставляешь ее в рот, — Не верю.