Деды и прадеды - [78]

Когда Вася опять вырвался на своё синее-синее Чёрное море, такое же синее, как его глаза, она с радостью перебралась от свекрови в Торжевку, обставив этот, конечно же, временный переезд самым деликатным образом и объяснив, что к Журовке идти из Торжевки поближе будет. В Торжевке, одинокими днями и ночами 48-го и 49-го годов, когда Вася только изредка присылал ей весточки то из Одессы, то из Новороссийска, то из Керчи, этими долгими ночами, баюкая Зосечку, она думала, думала, думала.

Её обещание не давало ей покоя, подгоняло, скручивало время в тугой жгут, жгло её углем, но не болью, а каким-то особым азартом. И она тихонько вставала, стараясь не разбудить маму, которая, конечно же, просыпалась, Тася зажигала маленькую керосинку, которую купила на первую свою послевоенную зарплату, и лихорадочно записывала свои придумки. А было и так, что Антонина, тяжело ступая раздутыми злой водянкой ногами, подходила, закутывала Тасю шерстяным платком, присаживалась сама, сдерживая одышку, и слушала горячие Тасины слова, да рассказывала, что сама знала, о журовских фамилиях, о том, кто чьего роду-племени, или рассказывала о своём гимназическом учении, о старых, давно забытых учителях.

Тася слушала, по детской привычке забравшись на стул с ногами и поджав колени к подбородку, изредка вскакивала и делала какие-то пометки мелким, но очень старательным почерком. Потом, уже по дороге в Журовку, если не было дождя, она доставала ночные записи, и дальше её глаза уже видели не петлявшую по полям тропинку, а что-то спрятанное в складках времени. Она видела уроки и детей, себя, склонявшуюся над их тетрадями, она из сада заглядывала в окна класса и одновременно видела сверху, от потолка, как они все сидят — её ребята. Она засиживалась после уроков в школе, стараясь записать, пока не забыла, какие-то мысли, которые она, словно за хвост, пыталась поймать во время уроков. А было и так, что во время «уроков-почемучек» ребята сами задавали такие вопросы и так фантазировали и спорили друг с другом, что Тася тихонько пряталась за их спинами и лихорадочно записывала в свой пухлый офицерский блокнот всё, что услышала…

И встретив внимательный взгляд свекрови, Тася сразу же приняла решение. Она невольно засмотрелась на голубизну свекровиных глаз, которые потеряли привычную замкнутость и на минутку оттаяли. Бублиха ещё что-то бормотала, вернее, ей казалось, что она ещё рассказывает, но на самом деле она лишь жевала губами, что-то беззвучно приговаривая. Её натруженные руки тряслись, но дыхание уже успокаивалось, как у выплакавшегося всласть ребенка.

— Конечно. Конечно, поможем.

В наступившей тишине, перемежаемой только усталыми вздохами настенных часов, Тасины слова прозвучали неожиданно хрипло. Тася откашлялась, посмотрела на вскинувшуюся Бублиху и повторила со всей убежденностью:

— Я очень постараюсь.

* * *

В Топоровской школе Тасю приняли хорошо.

Несколько старых учителей, которые учительствовали в Топорове, когда Таси ещё не было на свете, встретили взволнованный рассказ Тамары Григорьевны сначала с любопытством, а потом просто отбросили в сторону всю выработанную с годами профессиональную сдержанность и стали закидывать старушку вопросами. И их доброжелательный интерес перерос в радостное удивление. Они слишком хорошо помнили свои молодые годы и по описанию Тамары Григорьевны понимали, что ей удалось раскопать настоящий талант, который невозможно вырастить, которому нельзя научить. Потому что невозможно научить чувствовать в ремесле искусство. Потому что только такая внутренняя, изнутри идущая любовь скрывает недостатки профессии и раскрывает детские души. Чего это стоило — они знали слишком хорошо.

Поэтому предводитель их «кружка довоенных могикан», Григорий Валентинович Сырин, старый и седой математик, славившийся умением так эмоционально рассказывать теоремы, что переходил на рифму и готов был чуть ли не воспевать доказательства скрипучим фальцетом, так вот, он пошел в районо к своему приятелю Борису Абрамовичу Гольдштейну и решил все вопросы с переводом Таси. К новому учебному году место в Топоровской школе для Таси было зарезервировано.

Конечно же, были и другие учителя, тоже со стажем, которым Тасины уроки пришлись, так сказать, не очень по нраву. Это были три русачки, две математички, тщательно ненавидевшие «выжившего из ума старика» Сырина, а также географичка и вторая биологичка. Это, если можно так выразиться, были вечно вторые героини.

Дети их не любили.

Прежде всего, за успокаивающую и беспроигрышно результативную манеру вести урок строго по учебнику, как правило, не вставая со стула, криком подавляя скучливую бузу на «Камчатке». Строгость во всём была залогом успеха, гарантией результата. Особенная принципиальность проявлялась в проверке обширных домашних заданий. Их нисколько не волновало, как было учиться детям из осиротевших отцами семей, на которых обрушилась послевоенная нужда, детям, которые должны были и по хозяйству помочь загнанным своим матерям, да и приглядывать за младшими братьями и сестричками. На словах всё делалось для пользы детей, много было говорено правильных лозунгов. Всё было очень толково, но, как всем было прекрасно известно, «вечно вторые» занимались предварительной селекцией и старались отбирать себе в классы хороших детей, преимущественно топоровских, с хорошими, правильными родителями. С