Деды и прадеды - [23]

Антонина без сожаления смотрела на долговязого немца, заливавшегося слезами. Её сердце обливалось кровью при мысли о Зосе, о бедной Зосечке, оставшейся лежать на погосте, она не могла простить себе, что не смогла спасти заболевшую менингитом красавицу дочку, и только необходимость, звериная необходимость продолжать жить ради Таси, Козечки и младшенького Гриши заставляла измученное, изгоревавшееся сердце стучать сквозь пекучую боль.

Слёзы немца были ей невыносимы и тошнотворны.

Однако что-то такое детское, такое беспомощно-детское было в этих рыданиях, что инстинктивная искра жалости поднялась в её сердце и… тут же высохла.

Курт что-то увидел в её глазах, успокоился, вернее, затих.

«Курт пух-пух, мамка Тоня. Курт капут» — сказал он обречённо, надел каску, застегнул шинель, взял винтовку и тенью вышел вон, без стука закрыв за собой дверь.

* * *

В призрачном тумане оттепели Мария долго ходила среди немецких позиций, перемолотых «катюшами». Запахи сырого снега, разлившейся речки, раскисшей грязи смешивались с жутким смрадом от разорванных, обгорелых мертвецов. Наконец в одном из обвалишихся окопов откопала она своего мучителя — Курта Циммера. Мария долго стояла над его телом, потом почему-то оглянулась и долго глядела в сторону Торжевки, где дымилась сожжённая ночью полицайская хата, наконец, шумно выдохнула, наклонилась и стала упорно вытаскивать уже закоченевшего немца из окопа, затем долго-долго тащила свою страшную ношу подальше от позиций, на пригорок, совсем в стороне от села.

А на том пригорке, напротив заброшенного сада лесничего (его и всю семью летом сорок второго повесили полицаи), под самой большой яблоней, стала Мария разгребать снег, потом штык-ножом, снятым с пояса Курта, била промёрзшую землю. Била и резала и копала она долго, сбивала руки в кровь, дула на заледеневшие пальцы и слёзы текли по лицу.

Всю силу вкладывала дурная Маня в те удары — за страшную жизнь, за горькую судьбу, за девичьи сны, за несбыточные мечты, за все беды — и тихо и громко завывала она, будто раненый зверь. Это завывание неслось над полями и застывало в гулком тумане, не в силах долететь к таким жестоким людям.

В конце концов выкопала Мария неглубокую могилку для немца, не глубже чем полметра, волоком стащила Курта в могилу.

…Долго-долго смотрела она на чужого парня, а потом, впервые и в последний раз, очень осторожно коснулась окровавленными, сбитыми пальцами его пушистых ресниц, щетины, губ, ушей. Смахнула песок с бровей, стёрла кровь с ледяного лба. Старательно закрыла голубые глаза. Медленно покрыла лицо Курта снятым платком, поднялась и стала забрасывать могилу.

А потом, уже днём, вернулась в село.

* * *

Её ещё долго называли немецкой блядью, плевали вслед. Маня ни с кем не разговаривала, жила в своей хате одна-одинёшенька. После войны сама похоронила родителей. Гробы сделала из досок, выломанных из пола. Инструмент дал Терентий, а сердобольная Антонина, сколько могла, помогла несчастной двадцатитрёхлетней сумасшедшей девочке.

Потом ещё долгие-долгие годы дурочка Маня жила в Торжевке.

Каждую весну ходила она через реку, к заброшенному саду, крестом ложилась на землю возле цветущей старой яблони. Она могла так пролежать целый день. Потом возвращалась, пряча седые волосы под платком.

Её не обижали.

Сторонились.

Только ребята, игравшие на Довгой улице, кричали: «Дивись, Петрусь, оно! Дивись, дурна Маня йде! До нiмця свого пiшла!»

Война была уже далеко.

Глава 7 Котлетки

В тот день Филиппов опять работал на высоте.

Внизу терялся в сумерках открытый провал развороченной палубы громадного крейсера, причудливо раскрашенного и изменённого до неузнаваемости маскировочными щитами и целыми деревянными домами, сливавшимися с тепляками и времянками на берегу.

Привычно шипела сварка, оранжевый металл полукружьями заполнял стык, рдея и медленно переходя в вишнёво-сизый чешуйчатый узор. Редкие вымороженные снежинки касались шва и беззвучно пыхали паром, остужая металл тёмными пятнышками. Холодный декабрьский день быстро выдыхался, на востоке уже стояла сизая пелена ночи, по которой скользили полотнища снежных зарядов, мутно рыжеватых в косых лучах заходящего солнца.

Ветер с Невы выстуживал душу. Солнце перемежалось теменью, которая, казалось, уже изготовилась выползти из заснеженного трюма корабля. По льду реки закручивались спирали позёмки. Филиппов терпел холод, стараясь не пропустить момент окоченения, чтобы успеть пробраться по шпангоуту на борт и оттуда в каптёрку, где можно было отогреться и погреть обветренные руки о кружку с кипятком. Кипятка хватало. Но только кипятка.

Сварщик он был ещё так себе, не то что плотник. Плотничал Филиппов до войны замечательно, но после октябрьского ранения держать инструмент не мог — и так спасибо, что в морском госпитале ему сделали клешни из искалеченных разрывными пулями рук.

Филиппов методично продвигался по полке огромного сварного двутавра, подволакивая за собой всю оснастку. Работал он споро, прихватывая своими «клешнями» горелку и шланги. Сквозь холод и сдерживаемую дремоту думалось о разном. Больше вспоминалось. Слава богу, что он нашёл семью в этом съёжившемся, окоченевшем, но яростно бившемся городе…