Дебаты под Martini - [47]

— Пошли. Все-таки выпьем. Рождество.

Меня очень взволновала возможность присоединиться к всеобщему веселью. О том, что было дальше, я не особенно много помню. Что я помню, так это то, что мне сунули в руки пиво — «Риннес». Потом еще одно. И еще, и еще. Помню, как я курил, обмениваясь сигаретами с другими членами команды, и выкурил, наверное, несколько десятков сигарет. Конечно, мы курили просто сигареты, а не что-нибудь еще. Их можно было дешево купить в любом количестве в беспошлинных магазинчиках прямо на корабле — по одному доллару за блок. (Ящик «Риннеса» стоил три доллара.) За сигареткой нас одолело желание общаться. Мы изо всех сил старались перекричать стоящий вокруг гам. Правда, беседа в основном сводилась к вопросу «сколько у тебя братьев и сестер?». Помню песни и анекдоты, которые все как один заканчивались попыткой изобразить сифилис, гонорею, или какой-нибудь экзотический, устойчивый к пенициллину шанкр величиной с мяч для гольфа. Помню, что выучил норвежский тост, который в переводе означает «А не пойти ли нам на чердак и тра…?». Последним в памяти осталось то, что после полуночи мы перешли на более крепкие напитки.

В рождественское утро я пришел в сознание. Лу, наш кок-китаец, барабанил в дверь моей каюты и кричал: «Я-ца!» Он всегда будил нас этим криком, означавшим «яйца», то есть завтрак.

К восемнадцати годам я уже пару раз испытал, что такое похмелье, но никакой юношеский опыт с водкой или виски не подготовил меня ни к чему подобному. Много лет спустя я увидел прекрасный фильм «Уитнейл и я», с Ричардом Грантом в главной роли — он мой любимый актер; там, где он произносит фразу, которая точнейшим образом описывает мое тогдашнее состояние: «Я чувствую себя так, словно мне в голову насрали свиньи».

Я пополз в туалет. Мексиканец был еще там. Я встал коленями ему на грудь и несколько раз исторг содержимое из желудка. Тут же выпил аспирин, но мой организм его не принял. Мне оставалось ползти обратно к койке и молить о скорой смерти. Но тут меня тряхнули за плечо. Я поднял глаза: передо мной возникло суровое лицо боцмана, семидесятилетнего морского волка, напоминавшего гризли телосложением и уровнем интеллекта и питавшего слабость к юным девушкам… так или иначе, он пришел сюда, чтобы сказать мне, чтобы я «рвал наверх». На корабельном языке это означало «иди работай».

Мы были в полутора днях пути от Манилы, и капитан заявил, что к нашему приходу туда корабль должен сверкать. Большая часть команды очень обрадовалась перспективе работать на Рождество, потому что это оплачивалось в тройном размере. Мне платили двадцать долларов в неделю, да еще шестьдесят центов в час за сверхурочные. Но как ни заманчива была возможность подработать целый доллар и восемьдесят центов, даже этого было недостаточно, чтобы я смог вырвать себя из смертного савана тошноты и головной боли. Лишь весьма реальная перспектива выглядеть слабаком перед людьми, которые только накануне вечером признали меня своим, заставила меня медленно, очень медленно выползти на палубу.

Жара в тот день стояла градусов сто пять[111]. Волны покачивали корабль из стороны в сторону. Я определил местонахождение боцмана и хриплым звуком заявил о своем существовании. Он дал мне задание: покрасить из пульверизатора внешнюю часть мостика.

Работа с пульверизатором довольно грязная: краска смешивается со сжатым воздухом и распыляется из большого сопла, похожего на орудие убийства. Все в радиусе трех футов от распылителя словно окутывается туманом, поэтому нужно надевать костюм, который закрывает не только голову. На мир смотришь сквозь встроенные защитные очки, а руки намазываешь вазелином, чтобы к ним не пристала краска. Иначе говоря, ты полностью запакован.

Я влез в костюм и, преодолевая тошноту, принялся красить. Видел я не очень хорошо, потому что испарения от моего тела затуманивали внутреннюю сторону очков. Ботинки я снял, и скоро мои ноги захлюпали внутри костюма — столько пота с меня натекло. Понятия не имею, какая температура была внутри костюма. Я ходил в сауну, разогретую до ста пятидесяти градусов. Возможно, на сей раз температура была пониже, но все равно очень скоро мной овладело состояние, которое моряки называют «теплоболезнью». Первым ее признаком стала потеря ориентации. Теперь я, к ужасу второго помощника, красил окна мостика. Закрасить окна корабельного мостика — это все равно что закрасить ветровое стекло машины: становится трудно определить, куда движешься.

В какой-то момент мое положение в пространстве перестало быть вертикальным. Я лежал на палубе, и команда пыталась стащить с меня костюм. Кто-то вылил мне на голову ведро воды. Прямо как в кино. По обе стороны от меня стояло по матросу. Они пытались заставить меня встать и пойти, но мои ноги были как резиновые и постоянно подворачивались. Меня кое-как дотащили до каюты и поручили Лу сделать так, чтобы я проглотил хоть немного жидкости. Это была трудная задача, так как мое похмелье дало желудку строгое предписание отражать любую попытку проникновения. Потом я хмуро вспоминал, как из моих ноздрей лилась кока-кола.