Дайте нам крылья! - [37]

Пери подняла голову, посмотрела на мелкие листья, трепетавшие в солнечных лучах. Яблони — цветы уже отцвели, а яблоки еще не налились, одна темно-зеленая листва, как всегда в конце лета. Весной они все в розово-белой пене цветов. По вечерам, когда темнело, кроны светились в сумраке белыми куполами.

— Представляешь, Хьюго, питьевую воду нам возили в цистернах. А мылись мы вот здесь. — Пери показала на длинный сук, выдававшийся в сторону дома. — Жанин вешала сюда старый холщовый мешок вместо занавески, и мы устраивали за ним душ.

Когда Пери мылась и теплая вода струилась по телу, а кожу обдувал ветерок — это было лучше всего на свете. А еще — ледяной ручей, журчащий по камням, густая на ощупь, как желе, бурая вода с морщинками от ряби и жучков. Пери опускала лицо в ручей и ждала, когда желе наполнит рот и глаза. После этого от нее пахло дождем.

— Жалко, нам нельзя пойти погулять, Хьюго. А то бы поглядели, может, Жанин еще держит коров. Или старого коня Муската — нет, наверное, он давно умер. А я когда-то за ним ухаживала.

Но Жанин велела им не выходить, и Пери все равно падала с ног от усталости. Глаза у нее слипались, стоило ей присесть на траву рядом с Хьюго. Тогда она взяла его и унесла в темный прохладный дом. Дом остался прежним — разве что словно усох. Больше стало паутины на стенах между бревнами. А вот и закуток, где спала Пери, — по-прежнему отделен занавеской. Пери отодвинула занавеску и вошла. Там по-прежнему стояла ее кровать, заваленная старыми газетами и всяким хламом, которого вдоволь на фермах. Пери расчистила кровать и рухнула на нее — теперь, когда она выросла, да еще и с большими крыльями, уместиться на кровати было непросто. Пери подложила под себя одно крыло, а другое раскрыла, приспустив на пол, и пристроила Хьюго под него, себе под бок.

Когда Пери проснулась, солнце уже клонилось к вечеру. В доме было жарко-жарко, жестяная крыша потрескивала — плитки расширялись от зноя. На жаре в доме пробудился приторный запах — аромат, так глубоко укоренившийся у Пери в мозгу, что она снова ощутила себя маленькой девочкой, вспомнила, как просыпалась в этом закутке, как видела пыль, пляшущую в косых лучах солнца, которые падали в узкое окно, вдыхала благоухание, исходившее от дощатого пола. Льняное масло — им были пропитаны половицы.

Потом Пери услышала, как ходит в кухне Жанин, как клацают когти — это щенок бегает по веранде.

За эти годы Жанин совсем не изменилась. Такая же нелюбопытная, такая же черствая, такая же приземленная. Пери свалилась ей на голову, попросила помочь, ясно же, что она попала в беду, а Жанин даже не желает знать, что стряслось. Чем меньше Жанин знает, тем труднее ей предать Пери. Тем меньше она будет замешана в то, в чем виновна Пери. А Жанин понимала, что Пери в чем-то виновна. Все знакомые Жанин так или иначе вели делишки, в которые лучше носа не совать.

Пери вспоминала свою жизнь на ферме, когда она и сама не понимала, как счастлива. По крайней мере, временами. Жанин водила Пери в лес и рассказывала про птиц и змей, которые им попадались, и как искать на себе клещей, и как их снимать. Жанин была сильная и деловитая. Она не обнимала Пери, когда той снились страшные сны, она вообще ничего такого не умела. Если Пери плакала, Жанин просто дожидалась, когда та перестанет. Не то что Бронте, которая, когда Пери пугалась или сердилась, поднимала крик даже громче Пери, — правда, от этого Пери успокаивалась еще быстрее. Бронте мучила ее собственными драмами. Уже потом, когда Пери стала нянчить Хьюго, она поняла, что ни Жанин, ни Бронте не имели ни малейшего представления, как надо обращаться с маленькими детьми. Жанин разговаривала с Пери, будто со взрослой, объясняла, как растить бананы, как чинить машину, как ухаживать за коровами и лошадьми, и Пери выбивалась из сил, чтобы понять ее и подражать ей.

К пяти годам Пери уже кормила и поила домашних животных. И по звуку определяла, что разладилось в старой ветряной мельнице.

— От нее на ферме больше проку, чем от тебя, подруга, — шипела Жанин на сестру, а Бронте бесилась, потому что так и было. Бронте предпочитала уходить в город на ночь, если удавалось вырваться, а если нет, сидела в доме и пила.

— Ты что-то все время грустная-грустная, — сказала как-то Жанин, пристально поглядев на Пери. — Серьезная. Ни улыбки, ни смешка. Может, это ненормально, а?

И все равно это было счастливое время — там, на ферме «Совиный ручей», — хотя Пери прекрасно понимала, что здесь она не более чем гостья. Когда Пери подросла, ей часто приходило в голову, что когда она приехала на ферму, года в три или в четыре, то наверняка помнила что-то об отце и матери, однако эти воспоминания понемногу померкли, потому что она не общалась с родителями, не слышала рассказов о них, не видела даже фотографий, и в конце концов остался только сон. Шелест серых перьев, раскаленная крыша. «Не двигайся. Ты упадешь». Единственное воспоминание — этот голос.

— Где мама с папой, что с ними случилось? — спрашивала она и ту тетеньку в машине, и Жанин, и даже Бронте. Все твердили «Не знаю».

Пери встала, отдернула занавеску. Жанин подняла глаза от кухонного стола: она рылась в сумке-поясе Пери.